Мы начинаем в конце - Крис Уитакер

Послушанием Стар никогда не отличалась.

— Я привезла пирог для Робина — называется «Грязь в две мили глубиной»[32]. Робин, поди, расстроится, что она не настоящая…

Дачесс шагнула к фургону, взяла пирог.

— Дедушка твой старый уже.

— Знаю.

— Ты когда-нибудь совершала ошибку, Дачесс?

Вспомнился Кейп-Хейвен: пожар, и драки, и глубокая царапина на «Мустанге» Брендона Рока.

— Нет, никогда.

Долли вдруг сгребла Дачесс в охапку, прижала к себе. Пахло от нее сладко и душно. Дачесс задергалась, но вырваться не сумела.

— Смотри не заиграйся в самостоятельность, девочка.

Под взглядом Дачесс фургон растворился во тьме.

Плечам достались первые дождевые капли.

Дождь разошелся, перерос в ливень. Потоки небесные не успевали проникать в твердокаменную корку на почве и, как бы отброшенные, хлестали Дачесс по ногам. Она стояла, запрокинувшись к разверстому своду, уверенная: там, наверху, запасов воды недостаточно, чтобы промыть ей душу.

Хэл ждал на крыльце, с полотенцем наготове. Дачесс не сопротивлялась, когда он закутал ее в это полотенце; она села, она приняла из Хэловых рук чашку какао, ибо все ее «не буду» растаяли в струйке аппетитного густого пара. Что до ливня, его барабанная дробь по крыше заглушала внутренний вопль, который до сих пор беспрестанно приказывал Дачесс отбрыкиваться.

— Робин спит. Он тебе всякого наговорил — так ты в голову не бери. Это он по неразумению.

— Ага, как же.

— Я наблюдал за тобой, как ты под ливнем стояла. Здешние места — они в любую погоду прекрасны.

— Долли пирог привезла. — Дачесс ногой подвинула к Хэлу блюдо с пирогом.

Зазвонил телефон. Такое случалось нечасто. Хэл поспешил в дом, Дачесс видела, как он снимает трубку и как шевелятся его губы. Слов не было слышно.

— Кто это? — спросила она, когда Хэл вернулся на крыльцо.

— Уокер.

— Он сказал что-нибудь про Дарка?

— Просто хотел узнать, как у нас дела.

— Дарк сюда заявится.

— Поживем — увидим.

— Ничего ты не знаешь.

— Ну так объясни.

— Дарк грозил, что везде меня найдет.

— Зачем ты ему нужна?

Дачесс не ответила.

Они молча пили какао, вдыхая запах мокрой земли.

— Меня сны одолевают. Не знаю, куда деваться от них.

Хэл повернул голову.

— Всякая хрень снится.

От ругательного слова Хэл даже не поморщился.

— Какая именно?

— Не скажу.

— А ты не со мной — ты с серой поделись. Серая тебя отсюда прекрасно услышит. Главное — не молчать, Дачесс; только и всего.

— Только и всего, — прошептала Дачесс.

Хэл закрыл глаза, словно упиваясь ливнем. И она как впервые его увидела — расплата за ошибку длиною в жизнь, замаячивший второй шанс, мольба об искуплении.

— Меня поднимает над ранчо, сверху видны крыши — сам дом, амбар, конюшня, — и поле, и сухие листья в канавах, потому что осень пришла, и ей параллельно, кто умер, кто жив, она все равно каждый год приходит и всегда так будет. Я высоко-высоко в небе, Монтана такая маленькая, вроде примечания в книжке. Поля — лоскутное одеяло, тракторишки — муравьи; ползают туда-сюда, туда-сюда, сшивают лоскуты в одно целое. А люди — они словно тонут в обыденности. Вынырнут, воздуха глотнут — и обратно в свое болото… Океан, конечно, бесконечный, да я-то знаю, где у него край. Земля — раскрытая книга, а страница никак не перевернется; сплошное «сегодня», а «завтра» нет. Облака тяжеленные, на них-то небо и держится; потом — пустыня, закат. Потом — восход; серебро и золото. А потом я сама становлюсь и тьмой, и звездами, и лунами. Мир такой крошечный — за моим пальцем легко спрячется. Потому что я — Бог, в которого сама не верю. Я огромная — пусть только попробует какой-нибудь выродок напасть на меня, пусть попробует, пусть попро…

Она все-таки сдержалась, не заплакала.

Хэл смотрел и слушал внимательно, затем произнес:

— Если этот Дарк и вправду заявится — со мной будет дело иметь.

— С тобой?

— Да. Я вас обоих от него уберегу — тебя и Робина.

— А я что — уже не считаюсь? Я уже не защитница?

— Ты — дитя.

— Я не дитя. Я — вне закона.

Хэл обнял ее за плечи. Сердце вопило «Слюнтяйка!» — но процесс оттаивания уже начался.

Квартирка располагалась над сетевиком «Файв энд дайм»[33]; одно окно было выбито и заделано фанерой; остальные, грязные донельзя, едва ли могли служить источниками света. Вентиляционное отверстие, несмотря на ранний час, дышало тяжкими запахами китайской обжорки.

Девушка, Хульета Фуэнтес, зарабатывала на жизнь откровенными танцами — то в одном клубе, то в другом. Марта сбросила ей несколько сообщений, не дождалась ответного звонка и дала Уоку адрес. Тот не настаивал, боже упаси; но ведь Хульета не его боялась, а своего бывшего. Ну а Марта беспокоилась за саму Хульету.

Дверь в подъезд оказалась открыта. Уок вошел, поднялся по узкой лестнице. Потолок, и без того пятнистый от постоянных протечек, уверенно оккупировала плесень.

Уок постучался — ему не открыли. Он шарахнул в дверь кулаком.

Миниатюрная, черноволосая, с широкими бедрами, Хульета обладала тем типом красоты, который всегда ошарашивал Уока. Вот и теперь он даже попятился.

Хульета смотрела настороженно. Уок коснулся полицейского значка — ее глаза сверкнули.

— Там, в комнате, у меня ребенок спит.

— Извините. Ваш адрес дала мне Марта Мэй.

Хульета чуть смягчилась — ровно настолько, чтобы выйти в тесный коридор, прикрыв за собой дверь.

Они с Уоком оказались почти вплотную друг к другу. Уок смутился, сделал шаг назад, на лестницу. Так еще хуже — глаза точно вровень с Хульетиным бюстом. Уок кашлянул и по ее лицу понял, что теперь у него вдобавок и щеки вспыхнули.

— Давайте сразу к делу, без канители.

— Вы работали в клубе «Восьмерка», так?