Привычное проклятие - Ольга Голотвина

Тебя не умиляет эта рожа,

Что на тебя из зеркала воззрилась?

Ну что ж, тогда утешить я не в силах

Тебя, мой мудрый и несчастный брат!

Закончил. Провел рукой по лицу, словно стирая грим. И прежним голосом объяснил ошеломленным зрителям:

— А его слуга услышал этот монолог. И толкует о господских чудачествах…

Губы расплылись в улыбке — то ли простоватой, то ли издевательской. Глаза стали круглее и шире, на дне их замелькали насмешливые искорки.

Да колдун он, что ли, этот Раушарни? Вновь перед зрителями другой человек — причем явно простолюдин! Еще и рта не раскрыл, а видно уже, что лишь с виду простак, а на самом деле — очень даже себе на уме! И первые же слова это подтвердили: выговор грубоват, а речь гладкая, бойкая, почти правильная:

Кто я такой, чтоб презирать себя?

Ведь это, я б сказал, нескромно даже!

Ах, жизнь моя — стоячее болото?

Я на мели сижу? И хорошо:

На мелком месте утонуть не страшно!

Мой господин частенько повторяет,

Что все мы в Бездну медленно скользим.

Ах, медленно? Так это ж превосходно —

Вот уж туда не стану я спешить!

Над «сытой зрелостью» вздыхает он.

Оно и видно — голода не знает!

Не лучше ли обед без аппетита,

Чем аппетит без денег и еды?

Нет, я не стану сетовать на жизнь!

Судьба ко мне спиною повернется —

Я засмеюсь: «Кокетничаешь, стерва,

Чтоб я твою фигуру оценил?..»

И если точат зубы на меня,

Я улыбнусь: меня еще не съели!

Зачем же перед зеркалом скулить

О том, что жизнь сквозь пальцы утекает?

Не лучше ль брать обеими руками

Все, что под эти руки подвернется?

А если подвернулось и чужое…

Что ж, виноват не тот, кто согрешил,

А кто в грехе покаялся прилюдно!

Греши, но потихоньку… А услышишь

Занудный голос совести — ответь: «Сама такая!..»

И вновь это немыслимое превращение — словно разом сорвана маска! И Раушарни — прежний! — обводит зрителей смеющимся взглядом: ну как, понравилось? Сейчас в нем нет трагического надлома — человек хорошо сделал свое дело и ждет похвалы.

Молчание затянулось — но и оно было похвалой.

— Мастер, — почему-то шепотом сказал наконец Лейчар, — и такое умение ты хотел променять на каких-то паршивых коз?

— Не паршивых, а пуховых! — строптиво возразил артист, но было видно, что в душе он согласен с Лейчаром.

Внезапно Сайвамара вскочила со скамьи и, нагнув голову, побежала к лестнице. Дагерта, мимо которой проскочила гостья, заметила на ее круглом лице дорожки слез. Ну и ну! С чего бы это? Актер, конечно, здорово изобразил хозяина и слугу, но чтоб расплакаться из-за их разговоров?.. Чудачка эта Сайвамара! Небось опять свекра покойного вспомнила…

Тем временем гости дружно уговаривали Раушарни прочесть что-нибудь еще. Актер явно был не прочь, но Лейчар воспротивился: мастеру надо беречь голос!

Поняв, что развлечению конец, Кринаш обернулся к слугам, с восторгом глазевшим на артиста, и с нарочитой строгостью поинтересовался:

— Уши развесили, ясно-понятно? А по дому все дела уже переделаны?

Слуги заухмылялись. Они, как и хозяин, понимали, что все дела по дому не будут переделаны никогда.

— Недотепка, беги наверх, погляди, как там малышка в люльке. Верзила, ступай на конюшню, задай лошадям сена. Молчун, принеси воды, да не забудь на обратном пути задвинуть засов на калитке.

Помещение, куда ввалилась тройка разбойников, оказалось просторной кладовой. И там — вот незадача! — обнаружилась парочка, чье сладкое уединение прервали непрошеные гости.

Бродячая жизнь учит действовать быстро. Не успел вопль девицы взлететь под сводчатый потолок, как разбойники уже взялись за дело. Тумба сграбастал дюжего полураздетого парня, припечатал его головой о стену. Бурьян ухватил девицу за локти. Та отчаянно брыкалась, продолжая орать. Уанаи взяла из стоящей в углу корзины небольшое яблоко и сунула его в разинутый вопящий рот — вместо кляпа. Подоспел Тумба, сдернул с крюка моток веревки, помог Бурьяну связать неукротимую деваху.

— Ты своего пришиб? — спросил Бурьян приятеля.

— Вроде дышит, — отозвался Тумба неуверенно.

— Почему мы здесь? — ледяным голосом поинтересовалась атаманша.

— Ну, ошибся в темноте… — неохотно ответил Бурьян. — Слышь, Тумба, засунуть бы их куда-нибудь… Вдруг сюда еще парочка лизаться притащится, увидит этих на полу и шум поднимет!

— А куда их?

— Лучше в шкаф. Вон какой здоровый, на каждую полку по человеку можно запихнуть! Только заперт…

— Да плевал я… — прогудел Тумба, довольный, что может еще раз показать силу. Тут же шкаф с хрустом и протестующим скрипом отворился под его рукой.

— Подходящие полки! — оценил Бурьян. — А что за сундучок?

С замком сундучка Тумба справился так же небрежно и красиво. Откинутая крышка открыла взорам разбойников груду столового серебра: блюда, кубки, вилки, ножи.

— Любят нас боги! — возликовал Бурьян. — Только как мы это потащим? Мешок бы…

— Ты с мешком полезешь на стену? — ровно спросила ксуури. — Разве мы пришли за этим?

— За этим, не за этим… А не спихнуть ли нам нашу затею в выгребную яму, а? На кой нам сдался Курохват, чтоб его демоны слопали? — Бурьян опасливо глянул на атаманшу и продолжил, ободренный ее молчанием: — Брат он нам или другая какая родня? Вот же добыча — настоящая, звонкая! А без того Курохвата мы еще сто лет проживем и горевать не будем! Что до меня, так я бы этого Курохвата…

Он вновь посмотрел в лицо атаманше — и осекся.

Неподвижное, как маска, бледное лицо — но глаза, глаза…

— Ты с самого начала не собирался вести нас в Людожорку, — спокойно сказала Уанаи. — Про это серебро ты узнал от подружки, верно?

Струхнувший разбойник хотел вякнуть что-то в свое оправдание, но язык словно размазался по губам.

Уанаи обошлась с Бурьяном так же изящно и непринужденно, как Тумба — с дверью. Со стороны казалось, что она ласково потрепала его пониже скулы. Но от этой «ласки» парень рухнул на колени, задыхаясь и хрипя.

Ксуури невозмутимо ждала, когда судорожно всхлипывающий Бурьян сможет подняться на ноги. Он попытался заговорить, но из горла вырвалось болезненное мычание.

К этому моменту до Тумбы наконец дошло, в чем дело (быстро соображал он только в драке). Разбойник взъярился. До Курохвата ему не было дела, но вранья он не любил.

— Своим мякину за зерно продаешь, сука? Я ж тебе так наверну!