Черный ферзь - Михаил Савеличев

– Парсифаль, зайди ко мне, – щелчок интеркома.

Вандерер ждать не любит. Любит… Есть ли во вселенной – от Стены до Великого Аттрактора – хоть что-то, что может полюбить эта глыба покрытого изморозью мрамора? Раз за разом все глубже окунаться в кровавую баню Флакша? Разглядывать раздавленное вдрызг тело – последствие инерционной нуль-транспортировки? А какая еще может быть нуль-транспортировка, когда вырываешься за пределы реализованной модели одномерной плоскости?

Он хихикает. Образ Вандерера, изучающего лягушку, попавшую под гусеницу танка, кажется ему забавным. Хочется отмочить чего-то этакого, учитывая, что он под постоянным наблюдением недремлющего ока.

Вот, например, так. Он шагает к пускающему слюнявые пузыри болвану, расстегивает ремни, освобождает руки и складывает их на чреслах, где те поначалу покоятся неподвижно – ужасно огромные, нелепые, более подходящие какому-нибудь землекопу, нежели молекулярному хирургу, но затем пальцы вздрагивают, оживают, теребят плоть и принимаются за столь привычное у болванов дело.

– Развлекаешься? – сухо вопрошает Вандерер, не поворачивая головы. Он сидит в излюбленной позе – перед экраном с огромной кровавой каплей Флакша, заложив ногу на ногу, одной рукой теребя башку молодого копхунда, а другой барабаня по подлокотнику бравурный маршик.

Копхунд поворачивает голову, приоткрывает круглый золотистый глаз. Оттягивает губу, обнажая клыки.

– Стало жалко себя. Должно и ему развлечься. Быть образцом для подражания – нелегкое занятие, – короткий смешок. Подленький и пугливенький. Каким и должен обладать молекулярный хирург, загубивший свою жизнь несанкционированными экспериментами на людях. – Может, Exzellenz, соорудить им бабенок побезмозглистей? Или мальчиков… – словно раздумывая пробормотал себе под нос.

Багровый отсвет колоссального сооружения заливает террасу. Чудовищная геометрия Флакша корежит и рвет пространство, словно тупой резец безжалостно полосует еще живое тело, и из рваных ран брызжут кровавые фонтаны.

– Отсюда он похож на сердце, вырванное из груди, – внезапно говорит Вандерер таким тоном, что мороз продирает от макушки до пяток. – Дансельрех питает его новыми порциями проклятых душ, а Блошланг раз за разом впрыскивает их туда, где должно находиться тело. Раз за разом, раз за разом… – Вандерер отрывает руку от подлокотника, сжимает и разжимает пальцы. – Не находишь?

Тварь продолжает коситься золотистым глазом, который постепенно наполняется коричневой мутью. Нитка слюны стекает из уголка пасти.

– А если это и есть сердце? Сердце вселенной? Переполненное созревающими душами, которые мы по неведению своему и гордыни принимаем за нечто несовершенное, стоящее гораздо ниже нас, а? – лысая голова тоже слегка поворачивается, обращая к собеседнику мутно-золотистый глаз и уголок рта.

– Спросите у теологов, Exzellenz, я всего лишь скромный молекулярный хирург, по совместительству – личный врач вашего специалиста по спрямлению исторических путей.

– Нет. Ты – не врач, а он – не специалист, – появляется совершенно жуткая уверенность, что сейчас в тишине оглушительно хрустнут, разъединяясь, позвонки, и Вандерер окончательно развернет голову на сто восемьдесят градусов, чтобы уставиться гипнотизирующим взглядом удава Каа на подопечного бандерлога.

– Шутить изволите, Exzellenz?

– Ты – не врач, а он – не специалист, – задумчиво повторяет Вандерер и возвращается к созерцанию Флакша.

Заявиться на ковер к начальству в костюме Адама уже не кажется столь блестяще эпатирующей идеей. На Вандерера не производят впечатления подобные шуточки молекулярного хирурга. Мерзлые глаза безжалостного убийцы всегда полны стылого равнодушия. Если теория космического льда верна, то Парсифаль точно знает на что пошли его вселенские запасы.

Зад и предплечья холодеют от бьющего из индевелых щелей воздуха. Космическая стужа и багровый диск Флакша, и впрямь смахивающий на сердце, вырванное из груди колосса, не прибавляют уюта. Унизительно стоять вот так под пристальным взглядом сверкающих Единых Нумеров и растерянно разглядывать бледные веснушки на лысине руководства.

– Он – бомба, – вдруг произносит Вандерер, и в его голосе чудиться оттенок страха, отчаяния, бессилия. – Он – бомба, отлично сделанная и прекрасно обученная. Собранная и отлаженная неведомыми чудовищами на заре Человечества, сорок тысяч лет ждавшая своего часа и, наконец, затикавшая по вине нашей идиотской беспечности.

Внезапно возникает острейшее желание помочиться. До рези в мочевом – следствие замерзших ног. Ему противопоказано мерзнуть. Что-то с метаболизмом, странный взбрык организма, реагирующего на малейшее переохлаждение невозможно обильным водоотделением.

А стоит ему во сне скинуть с себя одеяло, так тут же начинают одолевать мерзейшие кошмары, где он озабочен лишь одним – поиском подходящего туалета для отправления нужды, что растягивается в безумное путешествие по отвратительным склепам, перепачканным экскрементами, провонявшими мочой, и даже если, переборов брезгливость, он все же решает воспользоваться одним из унитазов, кишащим тошнотворными личинками, то подобное опорожнение мочевого не приносит облегчения, и он обречен до самого пробуждения скитаться в лабиринтах отбросов, вдыхая густую вонь мирового сортира.

– Самый подлый вопрос, который только можно задать, – а если они от нас именно этого и ожидали? – пальцы, теребящие загривок копхунда, вдруг с силой стискивают ухо большеголовой твари. Зверь разевает пасть в беззвучном вое, и откуда-то возникает предчувствие, что, не выдержав боли, он кинется в безумной ярости, но не на хозяина, а на жалкого, голого человека, которому не хватает мужества попроситься в туалет.

– Ожидали, что мы наткнемся на артефакт. Ожидали, что по идиотскому недомыслию полезем его исследовать. Ожидали, что не уничтожим ублюдков, а примем в семью. Ожидали, что никто из них не будет оставлен на планете, а будут рассеяны по вселенной, точно споры тлетворной болезни. Ожидали даже, черт возьми, что некоторые из них по иронии вселенской судьбы станут специалистами по спрямлению исторических путей!

– Он все еще человек, Exzellenz, – приходится робко добавить, потому что резь внизу живота становится непереносимой, но еще более непереносимо видеть Вандерера в состоянии глухого отчаяния.

Рука, терзающая ухо копхунда, замирает. Зверь вываливает длиннющий язык и тяжело дышит, пуская обильную слюну.

Вандерер начинает хихикать, и уши поначалу отказываются этому верить, ибо Вандерер нигде и никогда не был замечен не только смеющимся, но и просто с улыбкой, даже если за улыбку считать легкий изгиб уголков рта. Идеально прямой от природы разрез тонкогубого рта всегда оставался идеально прямым. Всегда.

А уж такова привилегия молекулярного хирурга, что он видел пользуемого в разных ситуациях – когда тот любил и когда ненавидел, когда убивал и когда спасал от смерти, когда лежал под ножами корабельного киберхирурга и когда вкушал амброзию с небожителями Мирового Света.