Дело было так - Меир Шалев

Не разговаривать с госпожой Капланской на «платформе» у задней двери, а пригласить ее в дом.

А кроме того, «и это очень важно, бабушка»: госпожа Капланская приедет после долгой поездки, и, если она попросит, надо разрешить ей воспользоваться туалетом в доме, а не посылать ее во двор полить дедушкин особенный цитрус.

Наоми Капланская вернулась после встречи с бабушкой совершенно очарованная, как когда-то Авигайль.

— Твоя бабушка — по-настоящему незаурядный человек, — сказала она. — Немножко мешигене, конечно, но такая своеобразная! А какие у нее интересные умозаключения! И какую селедку она сделала…

И вот так случилось, что в прославленной серии «Огненный столп», в ее волнующей части «Долина — это мечта», единственной, у кого взяли интервью в Нагалале, оказалась бабушка Тоня. Не те обязательные представители общественности, что обычно появляются в таких случаях, не проповедники, активисты или идеологи, не те, кто провозглашает, внедряет и указывает, а именно она, моя бабушка, наградившая меня теми своеобразными генами, благодаря которым я много лет спустя появился перед всеми людьми вышеупомянутого толка на торжестве открытия оружейного склада Хаганы с красным маникуром на ногах.

По ходу разговора Наоми Капланская спросила бабушку, в чем, по ее мнению, состоят различия между мошавом и кибуцем. И вместо того, чтобы читать гостье теоретический доклад о «коллективе» и «индивидууме», о «социализме» и о «религии труда»[65], бабушка ответила на ее вопрос с самой естественной и логичной точки зрения — семейной.

— Мы пошли в мошав, потому что хотели жить сами по себе, на свободе, — объяснила эта неисправимая индивидуалистка и подкрепила свои слова неопровержимой статистикой: — Многие люди ушли потом из кибуца и перешли в мошав. Но никто не ушел из мошава в кибуц.

А по поводу гремевших в ту пору страстных идеологических споров о преимуществах и недостатках этих двух форм коллективных поселений она сказала очень просто и убедительно: в мошаве ты знаешь, с кем обедаешь, потому что там ты обедаешь со своей семьей, к добру это или к худу. А в кибуцной столовой ты рискуешь иногда оказаться в компании людей, с которыми не то что кушать — даже сидеть рядом не хочется.

Но все это не важно. А что действительно важно, так это, что в «Огненном столпе» — как в телевизионной передаче, так и в вышедшей по ее следам книге — появилась также прекрасная фотография: бабушка Тоня рядом с дедушкой Ароном, молодая симпатичная пара, так и дышащая любовью и страстью. Она, со своим косами и молодой улыбкой, сидит на земле, а он, намного выше и красивее ее, сидит за ней, держит ее руку и почти прижался к ее спине. И оба они выглядят так, будто только и ждут, чтобы фотограф закончил наконец свое дело и ушел, и они смогли бы снова заняться своими любовными играми где-нибудь на сеновале, или в винограднике, или в кровати.

Долина бушевала. Мошав кипел. Надо же — первый в Стране трудовой мошав в первой, показательной, прославляющей сионизм телевизионной серии — и кто его представляет?! Именно Тоня Бен-Барак! Сама бабушка Тоня тоже была недовольна, но, как обычно, по своей особой причине:

— Она не сфотографировала мне «платформу», — жаловалась она мне на Наоми Капланскую после передачи. — А ведь я ее специально помыла ради нее.

Но мне она была благодарна, и я снова стал ее предпочтительным внуком.

— Ну теперь она и тебе позволит помыться в ее закрытой ванной комнате, — смеялась тетя Батшева, гордая мать Надава. Но я был, конечно, выше всех этих «мелочей». Или, по крайней мере, хотел таким казаться.

Дедушка Арон умер в 1978 году. «Бессчетны и несчастны были дни жизни его»[66]. Он умер в 89 лет, но не познал вдоволь счастья, не получил вдоволь удовольствий и ушел в лучший мир, задолжав всем своим внукам подарки за все те афикоманы, которые год за годом прятал от них на пасхальном седере. То, что он задолжал мне, я потребовал у его наследников, Менахема и Яира, но они сказали, что сами до сих пор ждут выкупа за те афикоманы, которые он задолжал им. Тогда я потребовал дедушкин долг у бабушки Тони, но она сурово повторила свой девиз: «Пока я жива, вы с меня никакого наследства не получите!»

Кстати, через несколько дней после его смерти один афикоман все-таки обнаружился — тот, что дедушка когда-то спрятал в доме тети Батшевы и который так и не удалось тогда найти. Батшева надумала перевесить на другое место одну из своих картин, и, когда она сняла ее со стены, из-за нее выпал окаменевший кусочек мацы: нашелся афикоман пятнадцатилетней давности! Как у нас и положено, находка породила кучу историй, шуток и слез, но того человека, с которого можно было бы потребовать выкуп, увы, уже не было на свете.

Бабушка Тоня умерла через девять лет после мужа, в возрасте восьмидесяти четырех лет. Ее последние дни были тяжелыми. Они и прежде были совсем нелегкими, но конец был еще тяжелее. Она часто жаловалась и обвиняла, даже больше обычного, припоминала все, что одна лишь она еще помнила, и растравляла себе раны, которым лучше было бы затянуться и исчезнуть.

И здоровье ее тоже быстро ухудшалось. Годы непрестанной работы, невыносимых усилий и вечного раздражения сделали свое. Какое-то недолгое время она провела в гериатрической больнице в Тивоне, и я несколько раз навещал ее там. Она все просила меня забрать ее домой, в Нагалаль. Она умоляла и плакала, а я не в состоянии был ей помочь. А еще через несколько недель она умерла, и вся семья собралась на ее похороны.

В нашей семье на всех похоронах (не считая ужасных армейских) всегда происходит что-нибудь странное и забавное, и тогда люди улыбаются и даже смеются сквозь слезы. Например, на похоронах дяди Менахема, который обладал большим чувством юмора, все плакали, но при этом рассказывали его анекдоты, и подражали его подражаниям, и смеялись так, как обычно смеялись в его компании. А во время похорон дедушки Арона на кладбище появилась жена Нахума Снэ, его товарища из «макаровской тройки», и устроила впечатляющее представление, сопровождавшееся ругательствами, упреками и проклятиями в адрес всей нашей семьи до десятого колена включительно. Она бушевала до тех пор, пока бабушка Тоня не сказала ей:

— Почему ты надрываешься прямо перед всеми? Приходи после ко мне — посидим, попьем чаю, тогда поговорим.

И все усмехнулись.

Смерть моей мамы потрясла и ошеломила всех. Она умерла в шестьдесят четыре года, первой из семи братьев и сестер. Во многих смыслах она была для них надежной опорой, и ее смерть расшатала стену, камнями которой все они себя ощущали. Ее похороны были горькими и тяжелыми и собрали огромное количество народа. Все члены семьи, все друзья из Иерусалима и Изреельской долины, все прежние и нынешние ученики пришли в Нагалаль проводить ее в последний путь, и шли молча, опустив головы, и так же молча стояли вокруг вырытой для нее могилы, и боль была такой острой, что ни у кого не было сил заговорить.