Измеряя мир - Даниэль Кельман

Его это не интересует, сказал Гумбольдт. Он не собирается принимать неизвестно от кого ночные послания. Все равно как в комедийной пьесе Коцебу! Преодолевая внутреннее сопротивление, он все — таки развернул лист и стал читать.

Странно, сказал он. Стихотворение. Рифмы корявые. Что-то про деревья, ветер и море. И хищная птица тоже там фигурирует, и какой-то средневековый король. А потом стихотворение обрывается. Очевидно, из-за того, что автор не смог найти рифмы к слову серебро.

Слуга попросил его перевернуть листок.

Гумбольдт сделал это и прочитал.

О Боже! произнес он тихо.

Гаусс выпрямился в кресле.

Очевидно, юный господин Ойген попал в трудное положение. Эту записку ему удалось передать из полицейского участка.

Гаусс, не двигаясь, смотрел в потолок.

Весьма неприятно, сказал Гумбольдт. Я ведь как — никак государственный чиновник.

Гаусс кивнул.

И помочь он, увы, тоже ничем не сможет. Делу дадут неизбежный ход. Но, впрочем, на прусскую юстицию можно положиться, никакой несправедливости не произойдет. Тот, кто не совершил ничего преступного, может ей полностью довериться.

Гаусс разглядывал свою трубку.

Какой срам, сказал Гумбольдт, совсем не радостно. Как-никак речь идет о моем госте.

С парнем всегда так, с ним каши не сваришь, сказал Гаусс. Он передвинул губами трубку.

Какое-то время они молчали. Гумбольдт подошел к окну и смотрел вниз в темный двор.

Ну что тут можно поделать?

Да уж, сказал Гаусс.

Гумбольдт задумчиво заметил, что сегодня был длинный день и они оба устали.

И оба они уже далеко не молоды, добавил Гаусс.

Гумбольдт направился к двери, пожелав гостю доброй ночи.

Он посидит еще, докурит свою трубку, сказал Гаусс.

Гумбольдт взял подсвечник и закрыл за собой дверь.

Гаусс скрестил на затылке руки. Единственный свет шел от тлеющего огонька трубки. По улице прокатились с дребезжанием дрожки. Гаусс вынул трубку изо рта, сидел и вертел ее в руках. Он вытянул губы и вслушался в тишину. Приближались шаги, дверь распахнулась.

Так не пойдет! крикнул Гумбольдт. Я не могу с этим смириться!

Вот как, сказал Гаусс.

Но времени очень мало. Сегодня ночью Ойген еще находится в участке под присмотром жандармов. Завтра рано утром его допросит тайная полиция, и тогда уже ничего нельзя будет поделать. Если они хотят его вытащить, надо действовать сейчас.

Гаусс спросил, знает ли он, сколько сейчас времени.

Гумбольдт тупо уставился на него.

Он годами не выходил из дома в такой поздний час! А если хорошенько задуматься, то и вообще никогда такого не делал!

Гумбольдт нерешительно поставил подсвечник.

Ну, хорошо. Гаусс, громко сопя, отложил трубку и поднялся. Это совсем его доконает, он окончательно разболеется.

Вообще-то со стороны он производит впечатление абсолютно здорового человека, сказал Гумбольдт.

А вот теперь уже хватит! крикнул Гаусс. И так все плохо, дальше ехать некуда. Он вовсе не собирается выслушивать еще и оскорбления!

Начальника жандармерии Фогта дома не оказалось. Его жена, закутанная в шерстяной халат, с помятым от сна лицом и спутанными волосами, сказала им, что после приема в Певческой академии он ненадолго зашел домой и его тут же вызвали, судя по всему, опять начались аресты. Незадолго до полуночи муж снова зашел домой, переоделся в цивильное платье и опять уехал. Он каждую неделю так делает. Нет, она не знает, куда.

Ну, тут уж ничего не поделаешь, сказал Гумбольдт. Он поклонился и собрался уйти.

Полагаю, что это не так, сказал Гаусс.

Оба посмотрели на него вопросительно.

Он думает, что все-таки кое-что можно сделать. Гумбольдт никогда не был женат и не знает, как это бывает в семейной жизни. Жена, муж которой по ночам один раз в неделю регулярно уходит из дома, точно знает, куда, и если даже он скрывает это от нее, она все равно знает. И сейчас она может оказать двум старым господам великую услугу.

Она правда не должна ничего говорить, пробормотала фрау Фогт.

Гаусс подошел на шаг поближе, накрыл ее ладонь своей и спросил, почему она так осложняет им жизнь. Разве он и его друг похожи на доносчиков или на людей, которые не умеют хранить тайны? Он наклонил голову и улыбнулся женщине. Это в самом деле очень важно.

Но никто не должен узнать, что это стало известно от нее.

Само собой разумеется, сказал Гаусс.

В этом нет ничего запрещенного. Все началось со смерти бабушки. Предполагают, что где-то спрятаны большие деньги, но никто не знает, где. Ну, вот люди и пробуют выяснить любыми путями.

Как всегда одна и та же история, сказал Гаусс, когда они спускались по лестнице. Женщины не умеют хранить тайны. Если что известно супруге, то уж это точно узнает любой. Может, им ненадолго задержаться возле полицейской тюрьмы? Ему хотелось бы увидеть бездельника.

Невозможно, сказал Гумбольдт. Он не должен там показываться.

Авторитетнейший республиканец Европы и не может переступить порога полицейской тюрьмы?

Вот именно потому что авторитетнейший, сказал Гумбольдт. Его позиция куда более уязвимая, чем кажется на первый взгляд. И его слава — весьма слабая защита. Легче было ориентироваться на Ориноко, чем в этом городе. Он приглушенным голосом пояснил, что в участке жандармы делят арестованных только по их социальному положению, а личные дела заведет утром тайная полиция. Если удастся уговорить Фогта отпустить молодого человека прямо сейчас домой, тогда не останется никаких следов.

С этим парнем все безнадежно, сказал Гаусс. Вебер нравится мне гораздо больше.

Детей не выбирают, сказал Гумбольдт.

Похоже, что так, произнес Гаусс и молчал до тех пор, пока экипаж не остановился.

Они прошли грязным двором и поднялись по лестнице. Им пришлось дважды останавливаться, Гаусс задыхался. Они добрались до четвертого этажа. Гумбольдт постучал в дверь. Им открыл бледный усатый мужчина, кончики усов были закручены. На нем были расшитая золотом рубашка, бархатные штаны и обтрепанные шлепанцы.

Лоренци, сказал он. Только через несколько секунд оба сообразили, что он им представился.

Гумбольдт спросил, здесь ли начальник жандармерии.

Здесь, сказал господин Лоренци, с трудом справляясь с немецким, и кое-кто еще тоже. А если кто хочет туда к ним, должен войти в круг.