Кассиопея - Ханна Ким

– Мингю, – зовет Чонхо снова, тянется еще ближе, соприкасается своим лбом с его, – все хорошо. Просто смотри на меня.

Он давится реальностью и собственным желанием перестать бороться, но все равно смотрит в лицо напротив. В глаза прямо, на ресницы короткие, на нос и остро очерченные губы. Смотрит, дрожит, глядит опять, спотыкается взглядом о маленькую родинку на скуле, повторяет этот путь опять. Дышать, пожалуйста, дышать.

– Все хорошо, – повторяет Чонхо, и Мингю чувствует легкое касание на своих губах – их лица близко совсем, – все нормально.

На пару мгновений он перестает пытаться вздохнуть судорожно, замирает и зажмуривает глаза, все еще чувствуя неправильное тепло чужих губ там, где его быть не должно. Выдыхает резко. Вздыхает. Паутина в горле тлеет и исчезает, растворяется, позволяет дышать как обычно. Паника сходит на нет.

Мингю цепляется руками за чужую рубашку, дышит рвано и хрипло, тянет к себе, тянет ближе, хочет утонуть в чужом тепле – только сейчас, только вот так, только вот…

– Тихо, – Чонхо обнимает, накрывает ладонью волосы и склоняет его голову вниз, – все в порядке. Дыши.

И он дышит. Он дышит, правда. Тычется носом в сгиб чужой шеи и чувствует, как жжет глаза. Ощущает чужие руки на своей спине и то, насколько сильно затекли ноги. Мингю так много всего чувствует прямо сейчас, сжимая пальцы на рубашке Чонхо. Так много, что лучше бы задохнулся пару минут назад, потому что его не хватает на все это. Он сжимает руки в кулаки, стискивая ткань.

– Почему ты не сказал мне? – шепчет Мингю.

– Я сам не знал, что она придет именно сегодня. – Чонхо сидит рядом совсем, вплотную предельно, не отстраняется. – Почему ты…

Мингю сжимает пальцы сильнее, чувствует, как его ногти царапают чужую кожу сквозь рубашку. Вздыхает глубоко. Он все еще жив – как и те, кто в его памяти расплылся черным нефтяным пятном. Они всегда живы будут, но в то же время мертвы бесконечно.

– Их нет, – он цепляется руками за чужую спину, – их просто нет. Они умерли. Она умерла. – Мингю вздыхает глубоко и замирает. Чувствует вдруг, что сейчас снова может задохнуться.

– Все хорошо, – в сотый раз повторяет Чонхо, обнимая его крепче. – Все нормально будет. Ты дыши только.

Они сидят так минуту или две – прямо на холодном полу ванной комнаты. Мингю дышит медленно, но глубоко; звон в ушах становится все тише и уступает место звуку чужих шагов. В дверь неуверенно стучатся.

– Все в порядке?

– Да, мы сейчас выйдем, – отзывается Чонхо. – Ты как? – Он дотрагивается теплыми пальцами до шеи Мингю сзади. – Если хочешь, я скажу ей, что…

– Нет, нет, – он поднимает голову, но почти сразу опускает ее обратно на чужое плечо, – не надо. Сейчас. Еще немного.

Мингю страшно наружу выходить. Страшно лицом к лицу столкнуться с самой жестокой шуткой из всех тех, которыми жизнь придавливала его к земле. Он оказался запертым в чужом мире, в чужой жизни, и с каждым днем, с каждой новой секундой этот самый мир, эта чертова не-его-жизнь дают ему все больше причин на то, чтобы хотеть поменяться с Мином местами. Но не случайно, как вышло до этого. Намеренно.

В мире Мингю небо не сиреневое, и там он живет не потому, что хочется, а просто потому, что так надо. Там нечем дышать. В его мире вся его семья обратилась в прах. В том мире он давно перестал бороться.

Мингю плохо помнит своих родителей – лишь фрагментами, урывками. Помнит, что у отца был шрам на плече и как он ощущался под пальцами, когда его брали на руки, а он цеплялся маленькими ладонями за чужую спину. Помнит, что отец курил крепкие сигареты, которыми всегда пахло от его рубашки. Что мать часто заплетала свои длинные волосы в косу набок и целовала его перед сном в обе щеки. Помнит, что она пользовалась духами, которые пахли персиками. Как сам любил эти персики, но ему так редко их покупали, потому что в то время они были очень дорогими.

Мингю помнит фрагментами, урывками, но эти крошечные пазлы нельзя представить по отдельности – они всегда собираются воедино, в пускай неполную, но яркую картину, с которой на него смотрят родители.

Которых больше нет. У него – нет. И он никогда не узнает, какой была бы его жизнь, если бы они все еще были живы.

(Может, именно такой?)

Он поднимает голову, садится прямо, упираясь спиной в дверцы шкафчика. Чонхо медленно убирает руки с его плеч, заглядывает в глаза. Мингю на немой вопрос кивает коротко, и они вместе встают с пола.

Со стороны кухни слышится шуршание пакета, за которым следует тявканье Куки. Мингю останавливается на пороге, не решаясь сразу завернуть за угол. Мешкает несколько секунд, но ловит взгляд Чонхо, который тоже останавливается. «Все хорошо», – читается в его глазах, и, честно говоря, Мингю скоро и правда начнет верить в эти слова.

Мать Мина – не его – стоит возле раскрытого холодильника и выкладывает на полки контейнеры из пакетов. Она оглядывается, видит Мингю и застывает, сжимая в руках что-то завернутое в фольгу.

– Мингю, как ты себя чувствуешь? – Женщина закрывает холодильник. – Вот, держи, выпей. – Она берет со стола заранее подготовленный стакан воды и небольшой пакетик с чем-то жидким внутри. – Ты отравился?

Он берет пакетик, вскрывает его и выпивает содержимое, которое на вкус отвратительно сладкое.

– Наверное. Прости, что напугал. – Мингю неуверенно улыбается, сжимая обеими руками стакан воды.

– Оно и неудивительно. Питаетесь одним фастфудом. – Мать Мина разводит руками. – Но ничего, я вам на неделю вперед наготовила. Чонхо сказал, что сейчас вам некогда самим этим заниматься. А теперь иди сюда. – Она забирает из его рук стакан, заставляя на себя посмотреть.

Мингю только и успевает, что сдавленно икнуть, прежде чем его увлекают в крепкие объятия. Он вытягивается струной, задерживает дыхание, боясь вздохнуть. Его хватает ровно на три секунды, и – легкие заполняет запах персиков. Из другой жизни словно. Такой близкий и далекий одновременно. Забытый будто, но в то же время под сердцем чужими поцелуями выжженный.

Он позволяет себе прижаться ближе. Обнять в ответ, осторожно положив руки на спину. Позволяет себе побыть предельно слабым сейчас. Вскрытым вдоль и поперек – так, что каждый уголок души видно. Пускай, Мингю думает. Всего раз. Один-единственный раз.

– Я скучал, – тихо говорит он. Хочет сказать еще что-нибудь, но не может – чувствует, как глаза жжет. Он не должен плакать сейчас.

– Я тоже.