Лунный бархат - Максим Далин

Тоска питалась сырой темнотой. Мне хотелось прикосновений, чужих прикосновений, ощущения близости — но не секса, это было гораздо злее. Мне хотелось какого-то невозможного абсолюта — впитать в себя, растворить в себе, самому раствориться в чужом теле и чужой душе — и впору было завыть от сознания этой невозможности. Это было — как голод, который нельзя утолить.

Хотелось любви и смерти. Любовь и смерть смешались и сплелись, они были окрашены тоской, они состояли из сырого ветра, темноты и грохота, они переполняли душу и им некуда было перелиться. Бурая ночь в желтых пятнах фонарей и фар была мучительно прекрасна, мне было больно от недоступности ночи, как от неразделенной страсти, воздух был больше, чем воздух — и я дышал любовью и смертью вперемежку с водяной пылью…

Очнулся от привкуса крови во рту. И осознал, что сижу на подоконнике, наполовину высунувшись в форточку. И еще — что мне до дури хочется сигануть вниз головой с шестого этажа на шоссе с грузовиками. Я заставил себя закрыть окно, но тут же начал задыхаться и открыл его снова. Одиночество и несвобода вызывали такую душевную боль, что я заметался по комнате, не находя себе места.

За стеной завозились и затопали. Дверь распахнулась. На пороге нарисовался Мартын с сонной озадаченностью на помятой морде. Я видел его в темноте совершенно четко. Он почесывал спросонья густую шерсть на груди.

— Разбудил?

— Форточкой стучал. Душно?

На секунду мне остро захотелось схватить его за руки, плакать, рассказывать — но уже секунду спустя, с новым приступом боли и тоски я понял, что это глупо. Бесполезно и глупо. В лучшем случае, вызовет брезгливое сочувствие, как «ломки» у наркомана. А может и хуже. Никого у меня нет.

Никого у меня не было. Никогда не было. Друзья кончались семьей. Женщины даже не начинались — я разучился обманываться. Маменька, которая когда-то «мне все отдала и от собственной жизни отказалась» — один из самых чужих людей. А больше некого вспомнить даже для формы.

В купленной сегодня дурацкой книжке написано, что люди одиноки, чтобы объединяться в любви к Богу. Но эта любовь не объединяет, это — очередное вранье, это — как любовь к выпивке у алкашей, чувство общности у замороченных на одном и том же, это не греет тела и не дает душе ощущения единства пусть только с одним — но абсолютно моим человеком.

А близости с тем, с икон, который создал мир как место ссылки бедняг, обреченных согрешить, с утонченным садистом, автором ада, который всеблаг и милосерд — не хочу.

Я попал.

— Иди спать, Мартын.

— Тебе плохо? — спросил он.

— Нет, ничего. Все в порядке. Иди спать.

Объяснить было невозможно. Мартын ушел. Я опять остался совсем один, в смертной тоске, которую нельзя выдрать из себя — и это тоже приходилось принять.

Я понял, что если тоска не отступит, я умру. И смерть покажется восхитительно приятной. Просто подарком.

Лешка проснулся часов в восемь вечера с яркой мыслью о том, что можно снова пойти в клуб. В комнате было совершенно темно — из окна, завешенного ковром, не просачивалось ни капли вечернего света.

Лешка на ощупь включил настенную лампу. Энди дремал в кресле кошачьим клубочком, похоже, свет его не потревожил. Лешка отправился на кухню, с трудом удержавшись, чтобы походя не дотронуться до его волос — но вампиры терпеть не могут, когда смертные трогают их без спроса.

Жрать хотелось страшно. Лешка вытащил на свет божий сосиски, яйца, майонез, хлеб и кетчуп — и заглянул в холодильник в поисках еще чего-нибудь съестного. Общение с вампирами вытягивало море калорий, и потери требовали возмещения.

Уплетая циклопических размеров яичницу с сосисками, Лешка думал о женщинах. Впервые за прошедший год тоска по Марго отступила и дала дышать.

Все остальные мысли, все повседневные заботы, даже убийство Вадика — отошли на второй план. Лешка брился так, будто был приглашен на прием к английской королеве, а потом надушился до удушья. Они не любят запаха смертных, а ладаном от меня, увы, не благоухает. Пусть уж лучше разит дезодорантом и туалетной водой.

Энди остановился на пороге кухни.

— Доброе утро, — ляпнул Лешка.

— Для кого доброе, сэр, а для кого, может быть, и последнее. Что это тут случилось? Взрыв на парфюмерной фабрике?

— Не нравится — дыши через раз. И вообще — по-твоему, потом лучше воняет?

— Дело вкуса.

— Яичницу будешь?.. А, пардон, я забыл. Тьфу, дьявол, чуть не сказал, что ты — вегетарианец.

— Ну это лестно, конечно, но ты уж загнул… Нет, хорошо. Да, я — вегетарианец. А ходячих растений развелось — кирпичу упасть некуда. Вот такая клюква. В смысле — ботва.

Энди хихикнул и достал из шкафчика полупустую бутылку с кагором — жутким пойлом, которое по Лешкиным наблюдениям, употребляли все вампиры, несмотря на отвращение к прочему алкоголю.

— В клуб собираешься, да? Ну-ну…

Собирался. Чистый свитер, доармейские феньки… Из новых — только амулет на стальной цепочке — крест и трассирующий патрончик.

— Ох, убил! Ты так с крестом и пойдешь, Леш? Ба-тюш-ка, благослови…

— Да он у меня и вчера был. Страшно?

— Стильно. Ты б еще колокол привесил, чудо.

— Ну, зачем мне колокол? Что я — корова? Нет, колокол мне не нужен. А вот гитара нужна. Куда ж без гитары?

Энди трогательно любил автомобили. Даже на обшарпанную серую лошадку Лешки реагировал, как на BMW последней модели. Видимо, потому что при его жизни автомобиль считался запредельной роскошью. И всегда он устраивался сзади — по вампирской привычке избегать физического контакта или просто, чтобы не мешать вести машину. Но и сзади болтал, не переставая.

— Шикарная машина, просто шикарная… Усохнуть… Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству! Железный конь идет на смену крестьянской лошадке!

— Слушай, помолчи две минуты, я не слышу, работает двигатель или нет.

— Если не работает, то как она едет-то?

— По инерции.

У входа в клуб охранник выпинывал с запретной территории двух бомжей. Он возвышался над ними горой, поросшей лесом, его неподвижное белое лицо ровно ничего не выражало, бомжи пятились и бормотали, Энди вдруг шарахнулся в сторону с гримасой тошного отвращения. Лешка подошел поближе — и волна ужасающего запаха падали и сырой земли обрушилась на него так, что желудок чуть не вывернуло наизнанку.

— Ну, на стаканчик, а, начальник? — пробормотал ближайший побирушка, и Лешка увидел его лицо.

Опухшая бело-зеленая маска с черными кругами вокруг ввалившихся глаз, в трупных пятнах, с черно-красным лоскутом отодранной плоти на щеке ухмыльнулась заискивающей улыбочкой пропойцы, а пергаментная рука с костями, торчащими из гнилого мяса на сгибах пальцев, смущенно поскребла дряблый заплесневелый подбородок.