Нервные государства - Уильям Дэвис

Как ни парадоксально, это тоскливое чувство проигрыша может иметь свой мобилизующий эффект при условии, если его правильно направить. Клаузевиц размышлял о том, «не пробуждает ли проигранное генеральное сражение такие силы, которые иначе никогда не появились бы в жизни»[154]. Боль поражения создает ощущение себя жертвой, через которое начинает формироваться национальная сплоченность. Переживание прошлых поражений – или даже сознательное воспроизведение таких же боев – имеет потенциал из-за «чувства мести и жажды возмездия», что появляются сразу после напоминания[155].

Демагоги от политики прекрасно это понимают. Националистические партии по всей Европе добиваются поддержки, направляя свои призывы напрямую тем слоям местного населения, что сильнее прочих ощущают свои бесправие и непризнание, навязывая мысль, что для их нации это унизительно. Столичные «элиты», «глобалисты» и Европейский союз обвиняются в том, что они унижают национальные достоинства, растворяя государственные границы и продаваясь идеям глобализации. Владимир Путин наводняет российское телевидение посылами о том, каким унижениям подвергался русский народ в руках Запада. Слоган кампании Дональда Трампа в 2016 году «Сделаем Америку снова великой» предполагал, что Америка переживает упадок как нация. Трамп сумел извлечь максимум политических и эмоциональных преимуществ из перечисления явных поражений США на мировой арене. Китай с Мексикой украли у страны рабочие места на производстве, НАТО паразитирует на ее военной мощи, а иммигранты устраивают беспорядки в американских городах.

Парадоксальный эффект досады и возмущения состоит в возможности превратить силу в ощущение бессилия, и наоборот. Частью переживаний, к которым сегодня обращаются популисты правого крыла, является ощущение того, что остальной мир относится к богатым странам потребительски, а мигранты и нации победнее злоупотребляют их щедростью и «политкорректностью». Клаузевиц жаловался, что «миролюбие» демонстрируют лишь страны, уже добившиеся триумфа, – и это также их слабость. С другой стороны, быть маленьким и слабым тоже имеет свой притягательный потенциал, если единственной целью является причинить ущерб сильному. Причина, по которой партизан-герильерос, компьютерных хакеров, террористов-смертников и интернет-троллей так сложно обезвредить, заключена в том, что они изначально обладают очень малой силой. Все, что у них есть, – это негодование. Результатом тому становится асимметричная война, где сильный борется с беспорядочными атаками слабых.

Что понимал Клаузевиц, но часто не осознавали мыслители более коммерческого и прогрессивного толка, это то, что в страданиях и поражениях есть политическая энергия. Она может иметь куда большее психологическое влияние, чем понятие узкого «личного интереса», которое согласно общепринятому среди экономистов и законотворцев положению управляет нами. Диверсии и саботаж в сфере бизнеса обретают ореол героизма, если позволяют выпустить накопившееся возмущение в сторону главенствующих сил. Это чувство может даже стать поводом для причинения вреда себе, если одновременно будет причинен вред другому. В одних случаях это проявляется в фанатизме террориста-смертника. В других выглядит как абсурдные действия себе во вред, в чем экономисты часто обвиняют Брекзит и прочие примеры протекционистской политики. К примеру, Венгрия получает от Евросоюза субсидии в размере 5 % от своего ВВП, но тем не менее ее премьер-министр изображает Брюссель цитаделью некой имперской силы, помыкающей гордым венгерским народом. Мировые элиты опасаются, что если популистские движения начнут угрожать глобализации, хуже станет всем. Однако есть в ощущении поражения нечто мобилизующее и входящее в привычку, нечто, которое нельзя устранить одним лишь предложением большего прогресса.

Наполеоновский идеал «великого лидера», будь тот демагогом, военачальником или администратором, обладает особым видом авторитета, который нарушает комфортные представления информированной публики демократического толка. Дело не в том, что подобные персонажи не заинтересованы в фактах, а скорее в том, что у них хватает упрямства придерживаться своих убеждений и стратегий, даже когда этих фактов нет. Клаузевиц уважал в Наполеоне способность подчинять ход политических событий своей воле. Тем, кто проявляет себя на войне, хватает ясности ума и силы, чтобы обходиться без четкого объективного знания и все равно продолжать борьбу. Словами самого Клаузевица, «чтобы успешно выдержать эту непрерывную борьбу с неожиданным, необходимо обладать двумя свойствами: во-первых, умом, способным прорезать мерцанием своего внутреннего света сгустившиеся сумерки и нащупать истину; во-вторых, мужеством, чтобы последовать за этим слабым указующим проблеском».

Исходя из данного рассуждения, признаком высокого интеллекта является способность игнорировать большую часть происходящего и фокусировать внимание лишь на том, что оценивается как важное. Интеллект – это не столько знание фактов, сколько ориентирование, навигация по этому безумному миру. Лидерам необходимо извлекать связную истину из хаоса чувственных впечатлений и слухов. С появлением во время Второй мировой войны теории информации это станет известно как различение «сигналов» среди «шума».

В основе такого понимания лидерства, будь оно реализовано политиком, военачальником или администратором, лежит определенный идеал познания, который более не рассматривает разум как средство представления окружающего мира, как это было для Гоббса и Декарта. Вместо этого он становится оружием, направляемым в том числе умы других людей. На примере Наполеона лидер не обозреватель, а протагонист, действующий вне рамок фактов или религии. Согласно наблюдениям Эрика Хобсбаума, Наполеон был единственным в свое время примером, «…когда простой человек стал более великим, чем те, кто имел право носить корону в силу своего рождения… он был образцом человека, порвавшего с традициями для достижения своей мечты»[156].

Ключевым психологическим атрибутом такого персонажа является не честность, но «решимость», способность не точно описывать окружающий мир, а подчинять его. Впоследствии бесчисленные учебники по «лидерству» пытались сформулировать, что главная проблема ориентирования в быстро меняющихся стратегических ситуациях состоит в том, как скомбинировать инстинкты, эмоции и знания для мгновенного принятия решений. На войне или в деле технологических диверсий правил никаких нет, и задача лидера устанавливать и насаждать их силой своего интеллекта. Говоря словами Клаузевица, в пылу сражения хороший военачальник сохраняет психологическое спокойствие, «как стрелка компаса на корабле, волнуемом бурей»[157]. В этой метафоре лидер сам становится истиной.

Для пропаганды различие между «фактом» и «вымыслом» становится неважным, что порождает тревогу. Словесное послание превращается скорее в набор инструкций или приказов, нежели в набор фактов, хотя эти самые инструкции и приказы подобраны с тщательным вниманием к эмоциональному и психологическому состоянию слушателей. Когда политика становится формой военного противостояния, слова делаются подобны оружию, выбранному за его мощь, как в отношении своих (которых надо воодушевить и раззадорить), так и чужих (которых надо уязвить и деморализовать). Знание, в свою очередь, в меньшей степени ценится за свою точность и больше – за то, как оно помогает лидеру, принимающему решения, ориентироваться в хаосе. Концепция разведданных предполагает, что нам необходимо сделать выбор и последовать либо по одному, либо по другому пути. Бездействие недопустимо.