Смерть белой мыши - Сергей Васильевич Костин

Какие у нас остались неразрешенные вопросы? Да решенных-то практически и нет! Например, Юкка Порри. Вот им и займемся.

Я позвонил Арне. Не могла же эстонская полиция так быстро добраться и до гида, нанятого небольшой турфирмой в Хельсинки для террориста Александра Диденко? Когда этот паренек учился, непонятно — он вызвался пообедать со мной уже через полчаса. Я предложил встретиться в «Олде Ханза» — том пафосном средневековом ресторане, где мы ужинали с Джессикой и Бобби перед их отъездом. Террористы сейчас должны были прятаться по норам — вряд ли полиция будет искать их среди туристов, мирно закусывающих на террасе на всеобщем обозрении.

Я заканчивал свою первую полулитровую кружку домашнего пива с перцем, когда на скамейку напротив меня плюхнулся мой раскрасневшийся от быстрой ходьбы гид. Зарумянившиеся щеки только подчеркивали его белую шевелюру, белые брови, ресницы и пробивающийся белый пушок на верхней губе и подбородке. Я заказал себе холодный свекольник, сырные шарики и еще одну пива — только зачем они добавляли в него корицу? Арне соблазнился бифштексом с кровью и двойным томатным соком со льдом.

— Ничего, что я буду рядом с вами есть мясо? — спросил деликатный мальчик с хорошей памятью.

— Хоть березовую чурку. Это для меня в той же степени не еда, — ободрил его я.

После обеда я собирался с ним распрощаться. И, чтобы эта встреча не вызвала подозрений, я поведал Арне, что якобы нашел юриста, который подготовит и подаст в министерство пакет документов, необходимых для получения радиочастоты. Это, по моим подсчетам, должно занять от двух до трех месяцев, так что зимой я снова собирался в Таллин. Мне предстоит собрать весь коллектив — а я хотел, чтобы радиостанция была двуязычной, — и вот тогда они со своим другом Карлом (это который музыкальный продюсер) мне точно понадобятся. Вот как бы и основная причина, по которой я хотел с Арне встретиться: поблагодарить за контакты и договориться на будущее.

Вранье? Чистейшей воды. Ничего этого я не делал и делать не собирался. Однако — если кому-то про меня интересно — все не так просто. Вот, мол, сидит человек, живущий под вымышленным именем Пако Аррайя, и плетет какие-то небылицы, просто в силу порочности своей натуры. Ведь эта ложь не нужна больше ни ему для дела, ни этому парнишке, который неплохо живет и дальше будет жить без этой радиостанции. Ну да, наверное, так все будет выглядеть более правдоподобно, не вызовет подозрений. И все равно — какой в этом смысл?

Смысл есть. Он не только в том, чтобы иметь возможность незаметно для Арне вывести разговор на то, что меня интересует. Я так решаю проблему раздвоения личности, с которой мое «я» сталкивается ежечасно, ежеминутно, ежесекундно.

Я, по-моему, как-то упоминал уже нашего первого куратора, еще в Лесной школе, где нас с моей первой женой Ритой и моими друзьями Лешкой Кудиновым и Ромкой Ляховым готовили к заброске в качестве нелегалов. Это был человек очень прямой и конкретный — бывший смершевец, при этом хитрый и хорошо знающий людей. Он был невысоким, каким-то квадратным, по-видимому, физически очень сильным. Голова у него тоже была крепко сбитая, компактная, круглая и лысая, как бильярдный шар. Фамилия казалась явно вымышленной — Иванов, но все повадки выдавали в нем украинского крестьянина, упрямого и себе на уме.

У Иванова было одно хорошее качество — он всегда резал в глаза правду-маточку (его выражение). Он выбирал для этого время и особенно место — там, где нас не могли прослушивать. В самом начале нашего знакомства, по-моему, в наш первый выезд на стрельбище, он прочел нам краткую, но очень емкую лекцию, которую я и по прошествии времени помню почти дословно.

— В мире нет другой такой профессии, когда государство учит людей совершать преступления, — говорил Иванов, прохаживаясь вдоль нас, заложив руки за спину. — Не только совершать преступления самому, но и плодить вокруг себя преступников: людей, которые будут предавать свою страну, воровать ее секреты. Для этого разведчик должен льстить самолюбию этих людей, подкупать их, расставлять ловушки, подкладывать баб в постель, провоцировать, потом шантажировать. Использовать пороки этих людей и разжигать те, которые пока в самом зачатке. Будить в них потребности, которые без него они не в состоянии будут удовлетворить. Так вот, делать все это и не стать внутренне преступником самому можно только благодаря одной вещи. Разведчик должен быть безупречен, кристально честен по отношению к своей собственной стране.

— Подождите, подождите, — остановил его кто-то из нас, по-моему, Ромка Ляхов. — Уже мы должны жить под чужим именем, с поддельным паспортом, с выдуманной биографией, говорить и думать на чужом языке. Уже большую часть жизни нужно будет забыть про тех, кто мы есть на самом деле, а потом, вернувшись на родину, забыть про тех, кем мы были почти всегда. Так?

— Так, — с видимым удовольствием, своим самым елейным голосом подтвердил Иванов.

— То есть уже мы должны поместить в себе двух разных людей?

— Да, все так.

— И теперь в довершение ко всему вы хотите, чтобы один из этих людей был безукоризненно честным, а другой — подонком, растлителем душ? Вы уверены, что эти двое уживутся?

— Это война, — сказал Иванов, и взгляд его стал жестким, взглядом бывшего смершевца. — Идет война. Большинство людей способно драться только в окопах, где все ясно: вот свои, а вот — враг. В тылу противника воевать могут избранные, единицы. Те, кто смогут совместить в себе двух разных людей, кто научатся быть то одним человеком, то другим. Но которые всегда будут помнить, кто в них настоящий.

Мы решили тогда, что Иванов завел с нами этот разговор, чтобы отсеять тех, кто не готов к сознательной шизофрении. Ну, пока мы не зашли слишком далеко…

Больших подлостей мне в работе удалось избежать, а вот в раздвоении личности я продвинулся даже дальше, чем можно было опасаться. Самим ходом вещей, без каких-либо сознательных усилий со своей стороны. Теперь я настоящий не только со своей мамой, которая живет в Москве, с Лешкой Кудиновым, с которым мы по-прежнему самые близкие друзья и иногда напарники, а также с моим куратором в Конторе Эсквайром. Собственно, из оставшихся в живых с той стороны я ни с кем больше и не общаюсь. Но я настоящий и со своей американской семьей: с Джессикой, Бобби, Пэгги, даже с профессором Фергюсоном, а также с множеством добрых приятелей и знакомых в Штатах и по всему миру.

Я борюсь с неизбежной для этой профессии шизофренией не с помощью испытанного лекарства, алкоголя (разве что чуть-чуть), а благодаря придуманному мной самим средству. Я сознательно отказался от собственной целостности личности. Для Конторы главным было, чтобы мы могли совместить в себе честного человека и преступника, но с этим я бы не справился. Кстати, с самого начала, когда мы только раздумывали, связывать нам свою жизнь с Конторой или нет, мы с моей женой Ритой решили, что не будем поступать кому-то во зло. А дальше, раз это основное условие целостности моей натуры выполнялось, я готов предоставить свое тело, свою психику — всего себя — самым разным выдуманным людям. Так это, наверное, делают актеры. Конечно, я придумываю свои другие «я» не в силу болезненной фантазии, что было бы уже тревожным сигналом, а под давлением обстоятельств. Но раз уж я другой человек, логично предоставить этому другому человеку возможность пожить хотя бы такой, призрачной жизнью. Хотя с философской точки зрения что, жизнь бывает иной?