Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

можно высказать задушевные чаяния свои и помыслы! Одобрительные возгласы прервали речь — подразумевалось, что задушевные мысли Подреза содержат в себе немало лестного для присутствующих.

— Я тебя люблю! — вскричал Полукарпик, поддаваясь общему порыву, и вскочил, опасно схватившись за плечо соседа. — Ты мне... отец родной... отец мой и дедка... копейку... копейку... — слёзы перехватили горло, Полукарпик рвал на груди кафтан.

— Поберегите юношу! — всерьёз обеспокоился Подрез. — Поберегите! — добавил он скорее уже с угрозой. Случившиеся поблизости холопы оставили подносы и навалились на малого, чтобы вдавить его на место.

— Я тебя люблю! — извиваясь под крепкими руками, настаивал Полукарпик. — Скажи мне... скажи мне, отец мой...

— Сколь радостно видеть юношу, воодушевлённого чувством! — сообщил Подрез гостям, когда убедился, что холопы надёжно удерживают воодушевление от опасности перейти в буйство.

Придавленный к скамейке, Полукарпик обмяк. Слёзы брызнули, надрываясь умилением, он принялся тереть выпущенным рукавом по лицу, задыхаясь, сопел и заглатывал воздух, искривлённый мокрый рот орошала избежавшая рукава влага.

Поучительное это зрелище вызвало у Подреза прилив красноречия. Он указал на юношу как на явленный нам во цвете лет пример (Полукарпик, ощущая на затылке дыхание сторожей, не смел выражать свои чувства иначе, как рыданием), затем оратор перешёл на себя и на этом предмете по необходимости задержался. Задушевные помыслы Подреза, как можно было понять, заключались в надежде на снисхождение к его, Подрезовым, слабостям и ошибкам...

Неосторожно остановившись (он ещё только подступал к задушевному), Подрез обнаружил, что гости, удовлетворённые сказанным, вовсю пьют и галдят о своём.

— Не переживай, Дмитрий! — ободрил хозяина Жила Булгак, зачерпывая ложкой икру. — Небось не выдадим!

— Было бы чего! — воскликнул долго молчавший Шафран. Видно, наконец, и его развезло. Рачьи усы его обмякли и опустились, закрывая уголки рта, бурые пятна на щеках и на носу расползлись вширь, придавая заслуженному подьячему вполне проваренный вид. — Всякое бывает! — продолжал он и понюхал лимон, прежде чем вонзить в него зубы, как в яблоко. — У государя под боком... — здесь, наказанный за жадность, Шафран раскашлялся и отбросил надкушенный плод, — в Земском приказе корчма. В Земском приказе! Там корчемников по всей Москве ловят, и там корчма! Метельщики все в приказе сплошь из беглых служилых — солдаты, рейтары, стрельцы, и таких же берут. Всей артелью торгуют вином и табаком. Денег нет — заклад возьмут, заклада нет, так они и краденое примут. — Разгорячённый Шафран говорил с напором, который можно было принять и за возмущение. — Деньги эти метельщики делят помесячно, и что месяц приходится им на брата...

— Перекинуло! — раздался истошный вопль.

Кричал не Шафран. Очевидно, не Шафран — этот смолк, озираясь, откуда крик. Замерли гости, Шафран замер, и ликующий вопль повторился — за окном в синеющих сумерках. — Переки-инуло! — кричал мальчишка с крыши. — Горит! Ух, как горит!

Протянувшись за спиной Шафрана, Подрез сунулся к окну:

— Куда перекинуло? — вывернул он голову.

— Леший его знает куда! — слышался бодрый голос.

— Вся слобода горит?

— Не... не вся. Куда там вся! — словоохотливо отвечал соскучившийся по обществу мальчишка.

— Не вся, — повторил Подрез, усевшись на место. — По скольку, говоришь, выходит у хлопцев на нос?

— По пятнадцати рублей что ни месяц. Как месяц, так пятнадцать рублей, — отвечал Шафран, он, кажется, ещё прислушивался, не станет ли мальчишка кричать.

Кто-то присвистнул:

— По пятнадцати! Гребу-ут! Это, я тебе скажу, греб-ут!

— От винной, от табачной продажи, — пояснил Шафран, — по тысяче рублей в месяц на круг выходит.

— По тысяче! Мать честная!

— Слышь, Дмитрий, — обратился Шафран к Подрезу, — послал бы ты человека на пожар. Неровен час, куда ещё перекинет. — Подрез кивнул: пошлю. — Кости, карты подделывают, — продолжал рассказчик. — Да они же держат малых ребят для этого... для содомского греха. У Воскресенских ворот.

— А откуда он знает? — растроганным голосом, дрожащим и грудным, спросил вдруг Полукарпик. Слезливые интонации едва ли были вызваны печальной участью малых ребят, которых земские корчемники растлили для своей корысти, — трогательные нотки подразумевали любовь к Подрезу, отцу родному, не использованные вовремя, они предназначались теперь Шафрану, рассказчику, а вопрос сам задан был Федьке.

— Люди говорили, — приглушённо отвечала она.

— Люди? — без причины громко, на всю горницу удивился Полукарпик. — А люди откуда знают?

— Люди? — в затруднении помедлила Федька. — Люди на Земском дворе мимо государева кабака покупали вино. Вот и знают.

— Покупали?! — не то вопросительно, не то утвердительно повторил Полукарпик и, усомнившись, покачнулся. В размягчённой голове Полукарпика отвердела мысль. — Люди покупали! — язвительно протянул он. — А откуда тогда... откуда, что по пятнадцати рублей? Которые покупали, откуда знают, что по пятнадцати рублей на месяц выходит?.. Ага! — пьяно обрадовался Полукарпик, он ухватил свою мысль покрепче и цепко её держал. Смелый, хотя и неверный жест в сторону настороженно улыбавшегося Шафрана. — А он... он от каких людей знает?

— Получается, что от тех, кто продаёт, — согласилась Федька.

— Выходит, он с ними стакался, если знает! — припадая голосом, объявил Полукарпик итог.

Следовало признать, что малый дошёл-таки до конца. Шафран деланно рассмеялся, он даже как будто и протрезвел.

— Это — про пятнадцать рублей, и про ребят для баловства, и про поддельные кости, и что пьяных ограбят, а потом выбросят да убьют — это все знают. Все люди вообще, — сказал Шафран, подмигивая товарищам.

— Все? — поразился Полукарпик, сокрушённый, как можно было думать, навсегда. Но нет, преждевременный послышался по горнице смех. — А царь знает? — громыхнул юноша по столу и попал, понятно, в край тарелки — взвились ошмётки каши, звучно поляпались, посекая лица, сбивая улыбки. Затихая, дребезжала оловянная тарелка. — Царь знает?!

Отвечать желающих не находилось.

— Царь знает? — свирепея, вопрошал Полукарпик.

Ответом было молчание.

— Ты бы государево слово и дело крикнул, — заявил он тогда Шафрану.

— Так ведь... — Шафран смеялся, но странный для человеческого уха, квакающий смех его проще было бы объяснить пьяной растерянностью, чем действительной склонностью к веселью, в которой трудно заподозрить земноводное существо. — Так ведь... что кричать, если все знают?

— Все? — затормозил опять Полукарпик. Он дрогнул, и гости, уловив слабину, навалились все враз: