Дивная книга истин - Сара Уинман

Такую записку он обнаружил приколотой к двери лодочного сарая вместе с цветком примулы.

Дрейк не стал утруждаться нагревом воды для мытья, благо стояла достаточно теплая погода. Он пребывал в отличном настроении, работа продвигалась успешно: уже были сделаны выемки в береговых откосах и собрана одна из двух секций моста. Наскоро обмывшись прохладной водой, он растерся полотенцем и отодвинул цинковую ванну к порогу.

Поиски какого-нибудь зеркала в лодочном сарае оказались безуспешными, так что пришлось воспользоваться стеклом балконной двери, в котором он кое-как разглядел свое отражение. Волосы свисали на лоб жидкими прядями, и он зачесал их назад. Уже много недель он не заботился о своей внешности, но сейчас решил проверить содержимое чемодана на предмет чего-нибудь полезного из его прежней жизни.

Обнаружил белую рубашку, еще сохранявшую запах прачечной. Приятно было ощутить ее прикосновение к телу. Застегнул верхнюю пуговицу и завязал синий шерстяной галстук. Рукава пришлось закатать, поскольку манжеты куда-то запропастились. Нашел полупустой тюбик бриолина, выдавил его на пальцы и понюхал. Решил, что сгодится. Он сел перед оконным стеклом, смазал волосы бриолином и прошелся по ним расческой, сам удивляясь, зачем это делает. Ведь записка от Дивнии гласила: «Наряжаться не обязательно». И все же он это делал.

Дивния расчесала волосы и собрала их в пучок на затылке. Разгладила ладонями морщины и ущипнула себя за щеки по давней привычке. Наклонилась и открыла тумбочку под кроватью. Достала оттуда чистую, пахнущую лавандой рыбацкую куртку – некогда ярко-красную, а ныне выцветшую до бледно-розового оттенка. Зато она подходила к цвету ее лица. Натянула куртку через голову и, по где-то слышанному выражению, почувствовала себя на все сто.

Постаралась аккуратнее накрасить растянутые в улыбке губы, посетовав на отсутствие зеркала, которое исчезло со стены году в 1929-м, – разумеется, она не помнила точную дату, – и ныне его осколки дополняли комплект музыкальных подвесок. Приобретать новое зеркало не имело смысла; она была старухой и малым дитем одновременно, а слияние двух рек, как известно, лишь сбивает с толку рыбу.

«Наряжаться не обязательно» – так было написано в ее приглашении.

Она подошла к радиоприемнику и включила его на полную громкость. Фургон начал вибрировать от музыки. А она покачивалась из стороны в сторону, притопывая в такт мелодии старыми ботинками Газетного Джека.

Мира прочла записку, приколотую к двери пекарни вместе с соцветием колокольчиков. Она уже и не помнила, когда в последний раз нарядно одевалась, но заподозрила, что слова «не обязательно» могли подразумевать как раз обратное: завуалированную просьбу нарядиться.

Она отступила от зеркала, повернулась к нему боком и провела руками по своему бюсту. Уж на это грех было жаловаться – Уилфред говорил, что ее бюст даст фору самой Рите Хейворт[33]. Недовольно поморщившись, она одернула коротковатые лимонно-желтые манжеты. Собственные руки сейчас казались ей еще крупнее, чем обычно, нелепым образом напоминая лопатки для выпечки. А вот платье ей нравилось. Это было, пожалуй, единственное платье, которое ей действительно шло. Оно было куплено специально к похоронам Уилфреда, который в приложенном к завещанию письме запретил Мире носить траур, однако скорбь не позволила ей надеть что-нибудь слишком светлое или яркое. Платье неброского болотного цвета гармонировало с ее зеленовато-карими глазами, а в промежутке между платьем и глазами выделялся широкий рот, только что подведенный оранжевой помадой. Она пыталась объективно оценить такое сочетание красок, но это у нее не получалось. В глубине души она понимала, что выглядит как пугало. Но очень красивое пугало, сказал бы Уилфред.

Сейчас она пожалела, что не имеет модных туфель и чулок со швом, хотя прежде о таких вещах даже не задумывалась. Расчесав и подровняв челку, чтобы та доходила в аккурат до линии бровей, она надела сшитый на заказ твидовый жакет, схватила сумку и быстро вышла из дома.

«Наряжаться не обязательно». Эти слова перекатывались у нее во рту, как стеклянные шарики.

Она запыхалась и вспотела к тому времени, когда достигла берега реки. Дверь лодочного сарая была распахнута настежь. Мира постояла с минуту, успокаиваясь и переводя дыхание, и потом окликнула Дрейка.

Заходи, раздался изнутри его голос. Открыто.

Она вошла в сарай и застала его толкающим в сторону двери цинковую ванну с водой.

Привет, сказал он. Я вижу, ты запарилась.

Да, зря надела жакет в такую теплынь.

Попей водички.

Она подошла к столу, налила полный стакан холодной воды из глиняного кувшина и сделала большой глоток.

Отлично, сказала она. Сразу полегчало.

Ну еще бы не полегчало! Это же слезы местного святого. Я пью из его источника с тех пор, как сюда прибыл. Вот почему у меня нет глистов.

Надо же! – сказала Мира. На тебя снизошла благодать, не иначе. Скоро будешь не только пить эту воду, но и ходить по ней аки посуху.

Дрейк расхохотался, а она сняла твидовый жакет, повернулась лицом к потоку свежего воздуха, идущему от балконной двери, и почувствовала себя лучше.

Спасибо, сказала она.

Да не за что. Пей сколько хочешь.

Я не об этом. Спасибо тебе за Симеона. Я специально пришла пораньше, чтобы… В общем, спасибо за то, что ты для него сделал. И для меня. Теперь наконец-то все правильно. И…

Ну-ну, тише…

Дрейк заключил ее в объятия, и она склонила голову к его плечу, вдыхая непривычные запахи бриолина и стирального порошка из городской прачечной.

Давай я тебе помогу, предложила она, отодвигаясь.

Они взялись за ванну с двух концов, вынесли ее из сарая и вылили воду под кусты шиповника и жимолости. Дрейк взглянул на солнце, а потом на свои часы.

Нам пора, сказал он.

Интересная картинка, заметила Мира, указывая на коллажный портрет над очагом.

Нравится? Я это сделал, когда был маленьким.

А кто этот человек?

Мой отец.

Ты на него похож.

Ну, не знаю. Я ведь никогда его не видел. Здесь он такой, каким я его воображал в детстве.

И он был добрым, твой воображаемый отец?

Думаю, да.

Храбрым?

В этом я не уверен. Я собирал его по частям из моих собственных успехов и неудач. К примеру, я никудышный пловец, но хороший бегун – и так далее. А храбрецом я себя никогда не считал.