Жизнь не здесь - Милан Кундера

Зато в зале, где только что еще раздавались бурные аплодисменты, группка поэтов, встревоженно стоявшая у подиума, теперь осиротела; один из организаторов, взойдя на подиум, сообщил: «Уважаемые товарищи, объявляю перерыв оконченным и опять предоставляю слово нашим гостям. Желающих принять участие в беседе с товарищами поэтами прошу садиться».

Поэты снова заняли свои места на подиуме, а против них, внизу, в первый ряд опустевшего зала село человек десять, среди которых были: сын школьного привратника, оба организатора, сопровождавшие поэтов в микроавтобусе, старый господин с деревянной ногой и костылем и еще, кроме нескольких менее заметных лиц, две женщины, одна лет пятидесяти (вероятно, канцелярская машинистка), вторая — киношница, которая, покончив со съемкой, впивалась большими и кроткими глазами в поэтов; присутствие красивой женщины было фактом тем более значимым и вдохновляющим для поэтов, чем громче и призывнее доносился через стену из соседнего зала духовой оркестр и нарастающий шум танцев.

Оба ряда сидевших друг против друга людей в количественном отношении были примерно равны и походили на две соревнующиеся футбольные команды; у Яромила создалось ощущение, что воцарившееся молчание — молчание перед какой-то встречей; а поскольку оно продолжалось почти полминуты, ему казалось, что команда поэтов теряет первые голы.

Но Яромил недооценивал игроков своей команды; ведь некоторые из них в течение года прошли сквозь изрядную сотню всяческих встреч, так что беседы стали их основной профессией, их специализацией, их искусством. Вспомним историческую обстановку: это было время бесед и митингов; самые разные учреждения, производственные клубы, партийные и молодежные организации устраивали вечера, на которые приглашались художники и поэты всех мастей, астрономы и экономисты; организаторы этих вечеров за свое организаторство надлежащим образом оценивались и вознаграждались, ибо время требовало революционной активности, а она, изжив себя на баррикадах, должна была расцветать на собраниях и беседах. И всякие художники, поэты, астрономы и экономисты с большим удовольствием ходили на подобные беседы, доказывая тем самым, что они являются не ограниченными профессионалами, а революционерами и теми, кто неразрывно спаян с народом.

Поэтому поэты очень хорошо знали вопросы, которые задавала публика, и очень хорошо знали, что вопросы повторяются с поразительной закономерностью статистической вероятности. Они знали, что их наверняка кто-то спросит: сколько, товарищи, вам было лет, когда вы написали свое первое стихотворение? Они знали, что кто-то спросит, какого автора они любят больше всего, однако должны были учитывать и то, что найдется такой, который захочет похвастаться своей марксистской образованностью и задаст им вопрос: как бы ты, товарищ, определил социалистический реализм? Знали они также, что кроме вопросов их еще призовут писать побольше стихов 1) о профессии тех, с кем сейчас проходит беседа, 2) о молодежи, 3) о том, какой скверной была жизнь при капитализме, 4) о любви.

Стало быть, вводные полминуты молчания были вызваны не растерянностью, а скорее нерадивостью, на какую поэтов обрекла чрезмерная профессиональная рутина; или плохая сыгранность, поскольку в данном составе поэты никогда раньше не выступали и каждый из них предоставлял право первого удара кому-то другому. Наконец слово взял шестидесятилетний поэт, он говорил вдохновенно и красиво, а после десяти минут импровизации призвал противоположный ряд не робеть и задавать любые вопросы. Так наконец поэты смогли проявить красноречие и мастерство импровизированной сыгранности, ставшей с этой минуты безукоризненной: они умело чередовались, остроумно дополняли друг друга, от серьезного ответа ловко отделывались анекдотом. Разумеется, были заданы все основные вопросы, и все они удостоились основных ответов (кого не тронул бы рассказ шестидесятилетнего, который на вопрос, как и где он написал свое первое стихотворение, ответил, что, не будь кошки Мицы, он никогда не был бы поэтом, ибо свое первое стихотворение написал в пять лет именно о ней; потом он лично прочитал это стихотворение, но, поскольку противоположный ряд не знал, воспринять ли его всерьез или в шутку, сам тотчас разразился смехом, так что все, и поэты и любознательные, долго и весело смеялись).

Разумеется, дело дошло и до призыва к поэтам. И то был не кто иной, как сам Яромилов однокашник: он встал и начал глубокомысленно рассуждать. Да, поэтический вечер удался-де на славу, и все стихи были первоклассны. Но осознал ли кто тот факт, что среди прочитанных по меньшей мере тридцати трех стихотворений (если учесть, что каждый поэт прочитал примерно по три стихотворения) здесь не было прочитано ни одного, которое касалось бы как-то, пусть даже отдаленно, Корпуса национальной безопасности? А можем ли мы утверждать, что Корпус национальной безопасности занимает в нашей жизни место менее существенное, чем одна тридцать третья?

Потом встала пятидесятилетняя дама и сказала, что полностью согласна с тем, что сказал Яромилов бывший однокашник, но у нее возник вопрос совсем иного порядка: почему сегодня так мало пишут о любви? В ряду любознательных раздался приглушенный смех, и пятидесятилетняя продолжала: ведь при социализме люди тоже любят друг друга и были бы рады прочесть что-нибудь о любви.

Шестидесятилетний поэт встал, запрокинул голову и сказал, что товарищ права на все сто процентов. С какой стати человек при социализме отказался бы от любви? Разве в любви есть что-то дурное? Хоть он и старый человек, однако не боится признаться, что когда видит женщин в легких летних платьях, под которыми красиво просвечивают их молодые, прелестные тела, то не может сдержать себя и не оглянуться на них. Ряд одиннадцати любознательных взорвался одобрительным смехом грешников, и поощренный поэт продолжал: но что он должен предложить этим красивым, молодым женщинам? Неужто он должен дать им молот, украшенный аспарагусом? А если он пригласит их к себе, он что, в вазу должен сунуть серп? Никоим образом, он должен предложить им розы; любовная поэзия подобна розам, которые мы подносим женщинам.

Да, да, горячо соглашалась с поэтом пятидесятилетняя, так что поощренный поэт вытащил из нагрудного кармана лист бумаги и прочел длинное любовное стихотворение.

Да, да, замечательно, рассыпалась в похвалах пятидесятилетняя, но тут встал один из организаторов и сказал, что эти стихи пусть и красивые, однако в любовной поэзии тоже должно быть заметно, что ее пишет социалистический поэт.

Но в чем это может быть заметно? спросила пятидесятилетняя, все еще опьяненная патетически запрокинутой головой старого поэта и его стихотворением.

Яромил все это время хранил молчание, хотя высказались уже все, но он хорошо знал, что высказаться должен; и сейчас ему показалось, что пришел его черед; свой вопрос он продумал уже давно; давно, еще когда ходил к художнику и преданно слушал его суждения о новом искусстве и новом мире. О горе, снова художник, снова его голос и его слова, что выплывают из уст Яромила!

Что он говорил? Что любовь в старом обществе была настолько искажена денежными интересами, социальными отношениями, предрассудками, что, собственно, никогда не могла быть самой собой, что была лишь тенью самой себя. Только новое время, разметавшее мощь денег и влияние предрассудков, позволяет человеку быть в полной мере человеком, и любовь станет сильнее, чем когда-либо прежде. Социалистическая любовная поэзия — голос этого освобожденного и великого чувства.