Тени леса - Виктория Войцек

— Смотри, — сказала тогда она, — Ишет, тварь какая. Здоровая, красноглазая, — да как начала ее за хвост раскручивать.

Я тем временем ловлю хитрый взгляд служителя церкви. Кивает мне мальчишка, сложив руки за спиной. Только знаю я, что он ладошки потирает. Наверняка припрячет монеты, когда уйду. Да не обрадован будет Мави. Хранители порой любят выражать свое негодование.

Например, я путешествую в компании самого недовольного. Не знаю, правда ли то, что потоками каждый управлять может, действительно ли духи наши — лишь выдумка, но Атум любит демонстрировать характер. Или поможет, защитит сам, отведет чужую силу от меня, или будет молчать. Такое случается, стоит только сказать, что он бесполезен.

На улице становится всё более людно. Маленькие детки в компании пузатых мамаш, пробегая мимо, указывают на меня пальцами, раскрывают беззубые рты. Видать, удивляют галлерийцы в их краях, и они не скрывают этого. А вот мужики рассматривают так, словно им и дела нет. Вроде и улыбаются, и возвращаются тут же к своим делам. А сами втихую наблюдать продолжают. Нечасто же мне подобные в деревнях встречаются.

— Зенки! — слышу голос мужской и невольно оборачиваюсь, точно меня зовут.

Тут же смешно становится. Ведь каждый из нас — зенки или был таковым. Остается, пока мать осматривает, пока имя выбирает. От этого прилипчивого слова некоторые не избавляются даже за десяток-другой Половин: пока родитель не решит, что нашел подходящую замену. Да только тот, кто отзывается, — мне ровесник. И его совсем не смущает, что он — безымянный.

Остроухий кириан улыбается, щурит глаза темные, лук на плече поправляет. Его не огорчает то, что говорит одноглазый мужик в фартуке: что нет работы, что вряд ли будет. Он кланяется до земли и вижу, как легонько кулаком себе по лбу — бам. Может, так решения быстрее находятся. Зенки. Ну надо же, кто бы подумать мог? Выходит, любящий родитель своему ребенку не только имя не дал, но еще и деньги забрал. Иначе не стал бы малыш Зенки искать помощи у кособокого мужика, от которого дерьмом свиным пахнет. Я даже немножечко сочувствую: у самой в карманах ветер гуляет.

Только вот у Зенки есть лук. Он может в любой момент пойти в лес и подстрелить какого-нибудь зайца себе на ужин. Я же с собой таскаю лишь музыкальный инструмент да кинжал, а с этим, сами понимаете, не поохотишься. Да и не привыкла. Обычно мясо, которое попадает в мои руки, уже давно не бегает.

Сворачиваю к таверне. Проглядеть ее очень сложно: настолько огромная. Двери-то у нее тяжелые, из темного дерева. Такие, если вдруг упадут, придавят; они куда больше похожи на ворота. И стоит увидеть более привычный вход поменьше — вырезанный в одной из створок, — как понимаю: ворота и есть. Только вот зачем?

Вхожу, и тут же передергивает: несколько десятков голов резко, почти одновременно поворачиваются в мою сторону. И откуда тут столько народу? Утро же раннее, в такое время или работать надо, или спать. А не считать, сколько кружек траува светлого в тебя влезть может. Но постепенно все возвращаются к своим занятиям: где мужики широкоплечие баб в длинных платьях тискают, где спорят о чем-то, кое-кто даже на руках борется — видать, проигравший вынужден будет оплатить всю выпивку.

Я двигаюсь вглубь помещения и останавливаюсь у стола в центре. Он, как бывает чаще всего, не занят. Почему-то его предпочитают не замечать до самого конца: выбирают места или ближе к выходу, или ближе к выпивке. Мечтатели же садятся у окна с крупными решетками и рассматривают расплывающиеся окрестности в разноцветных разводах.

Запрыгиваю на стол. Закидываю ногу на ногу, кладу на колени тимбас и вспоминаю, на свою голову, те самые срамные песни о Гвальдаре Боре — их всего-то две штуки. Поначалу ожидаю, что нетрезвые посетители затребуют что-то другое или погонят громкими криками. Но уже после первого куплета они начинают подпевать. Они поднимают кружки и громко, заглушая даже меня, голосят.

Хозяева подобных заведений никогда не бывают против музыкантов. Ведь песни поднимают посетителям настроение, а веселые люди в тавернах — это пьющие люди. И вот глиняные кружки снова и снова наполняются траувом, густая белая пена стекает с краев, падает на столы. Мужчины топают ногами, бьют кулаками в такт. А я улыбаюсь им и предвкушаю, сколько су каждый из них готов выложить за мое выступление.

Кто же может знать, что в этот самый день, в это самое, мать его, мгновенье, по улицам Аркватты проедет инхиль Гвальдар Бор.

Простите те, кто верит ему и в него. Я зову его «инхиль»: это значит «старший», «благородный», «богатый». Я не вижу в нем тоу’руна. И вряд ли когда-нибудь смогу.

Поначалу и не понимаю, что происходит, когда в таверну вваливаются здоровенные детины в пластинчатой броне с алебардами наперевес. Не понимаю и когда замолкают присутствующие: если в помещение входят вооруженные люди, многие предпочитают вести себя тихо. Я, например, в такие моменты высматриваю, где можно спрятаться да через какие выходы сбежать.

А затем является Бор. В это время я уже в который раз исполняю песню о неверности его супружницы. Не знаю, насколько суть правдива, но мотив такой бодрый, что сам из-под пальцев льется, и остановиться сразу попросту невозможно. Даже когда человек, которого ты оскорбляешь под музыку да в рифму, смотрит прямо на тебя.

Оказывается, он красив. Как и все чистокровные кириан. Высокий, ладно сложенный, с властным взглядом. Белый плащ, напоминающий крылья, делает его еще более похожим на Парящих. А вот тонкие брови и зачесанные назад светлые волосы — на дамочку.

Он просит меня не петь, только играть. В любой другой момент я наверняка согласилась бы: все-таки ради того, чтобы карман не пустовал, я готова на многое. Но вместо этого закрываю глаза, растягиваю в улыбке губы, выкрашенные темно-зеленой краской, и протяжно вздыхаю.

Я знаю, что меня не казнят за песню: не в этой деревеньке, не в этом тоу. Зато, оказывается, никто не запрещает без лишних слов вышвырнуть из таверны меня, а следом — и мой тимбас, лишь чудом не заехав мне по макушке. Инструмент недовольно звенит, но остается целым. Расстроенные струны можно будет подтянуть — к моей радости, ни одна не порвалась. Все-таки подобные траты не входят в планы человека, в карманах которого так же пусто, как и в желудке.

Поднимаюсь на колени, трясу упавшими на лицо волосами и стираю со щеки грязь. Мимо проходят люди. Проходит и инхиль Гвальдар Бор в окружении стражей. Те посмеиваются, кивают в мою сторону, пытаются придумать чего пообиднее, ага. Да только в пустые головы не приходит ничего умнее, чем сравнить мой внешний вид с моим же словарным запасом. А чего я ожидала? Они должны покой охранять, ага. Для такого нужно быть чуть умнее дворовой собаки, чтобы не только различать своих и чужих, но и делать из этого какие-то выводы. И с пола не жрать.

Жду, когда стражи скроются с глаз. Подтягиваю инструмент к себе, закидываю за спину, поправляю ремень и тут — ладонь вижу. Бледную, аккуратную, с длинными тонкими пальцами. Поднимаю голову, а на меня глаза темные глядят. Удивленно так, с сочувствием.