Величья нашего заря. Том 2. Пусть консулы будут бдительны - Василий Звягинцев

Лютенс встал, осторожно ступая босиком по паркетному полу (домашних туфель и пижамы возле постели не оказалось), подошёл к окну. Нормальному, без решёток, и даже датчиков систем безопасности на стёклах и рамах незаметно.

Внизу он увидел обычный асфальтированный двор с несколькими клумбами, вымощенными мозаичной плиткой дорожками между ними и заплетённой чём-то зелёно-вьющимся беседкой, без всяких изысков, с солдатской прямотой оснащённой большой урной для окурков посередине шестиугольника деревянных скамеек. Явно не элемент атриума венецианской виллы.

Почему-то Лерой подумал именно о венецианской, а не о другой, географически и исторически более близкой к центру Москвы.

Если он всё ещё в Москве, а не где-нибудь «далеко от неё»…[122]

Да нет, похоже, двор это тот же самый, что и вчера, Лютенс тогда только мельком взглянул, но как раз беседку запомнил.

Во дворе было, как и вчера, совершенно пусто, за многочисленными окнами не просматривалось признаков жизнедеятельности. За дверью комнаты тоже тишина, прямо даже какая-то вызывающая…

Правду, значит, сказал Ляхов – здесь вечно не наступающий завтрашний день?

Страшно всё-таки внезапно осознать, что очутился в совершенно другом, по-новому устроенном мире, не в физическом даже, в эмоционально-экзистенциальном смысле. Особенно ему, прагматичному американцу немецкого происхождения, привыкшему с детства, что он гражданин страны, для которой никакие законы не писаны, ни божеские, ни человеческие. А теперь, выходит, что не только русские против него, снова необъяснимым образом оказавшиеся «впереди планеты всей», но и само мироздание? Тут впору немедленно впасть в окончательную депрессию и осознать себя не всемогущим американцем, а жалким галутным[123]евреем, только и находящим утешение в своей, не признаваемой больше никем «богоизбранности».

Лютенс повернулся, ища глазами платяной шкаф или вешалку, где могла бы находиться его прежняя или какая угодно «вообще одежда».

В этот момент бесшумно открылась дверь и вошёл Ляхов, как и вчера подтянутый, бравый, уже в другом, светло-сером костюме, но точно так же сидящем на нём, словно парадная, сшитая на заказ военная форма.

– Утро доброе, Лерой, – радушно произнёс он, протягивая руку. Лютенс поёжился, неуверенно протягивая свою. Очень неприятно находиться почти голым в неподходящей обстановке, рядом с человеком, безукоризненно одетым. Совсем не то же самое, как разговаривать даже и с одетыми людьми на пляже, например.

Ляхов сразу понял причину его скованности и напряжённости.

– Извините, что я так, внезапно, без стука и доклада. Но вы же сейчас вроде бы пациент для меня как для врача или – военнопленный для офицера. Временно выведен за пределы этикета и политеса. Ваша одежда вон там, – он указал на малозаметную, в цвет обоев дверцу в правом углу комнаты.

– Надевайте, если хотите, а то я распоряжусь, принесут что-нибудь другое…

– В поперечную полоску? – попытался сострить Лютенс.

– Если у вас такие вкусы. Лично я предпочитаю узкую продольную, но в принципе гладкая ткань симпатичнее, если нет нужды в камуфляже…

Говоря всё это, Вадим сел в низкое кресло у журнального столика напротив окна. Американец только сейчас рассмотрел, что комната обставлена не как больничная палата, а наподобие гостиничного «полулюкса». До этого был поглощён собственными ощущениями и видом из окна.

Ляхов закурил и старался смотреть в сторону, пока Лютенс облачался в весьма непрезентабельный, на фоне его собственного, костюм.

– Порядок? Чего-нибудь хотите перехватить или в городе позавтракаем?

– Вы меня и в город вывести собираетесь? – удивился разведчик.

– Если вы сами соберётесь…

– В каком смысле?

– В самом прямом. Мы совсем немного побеседуем, и всё станет на свои места. Тогда и в приличный кабачок можно закатиться.

– Или…

– Вы же не мальчик, Лерой, – укоризненно сказал Ляхов, подвигая американцу раскрытый портсигар, такой же раритетно-шикарный, как и у его сотрудницы, Рыси-Герты.

– Натощак?

– Ничего, одна не повредит на фоне всего прочего. Закуривайте, заодно и мозги прочистите. Наверное, чтобы не заниматься «китайским бильярдом» (это выражение было Лютенсу незнакомо[124]), я сам вам сразу всё скажу, а вы тогда уже и будете соображать, «куды бечь».

– Буду вам обязан, а то и вправду, недоумений столько, что мысли разбегаются. Кстати, какое сегодня число?

– Завтрашнее, – усмехнувшись, ответил Ляхов. – Вы проспали, если можно так выразиться, примерно десять часов. Так что здесь всё нормально, никаких хроноклазмов…

– «Если можно так выразиться…» – Лютенс медленно повторил. – Насколько я знаю русский со всеми его нюансами, вы хотите мне намекнуть, что я вовсе не спал, а…

– Из вас выйдет хороший лингвист, если до пенсии доживёте, – похвалил Ляхов. – Всё верно. Спали вы весьма условно, за исключением трёх последних часов. До того находились в глубокой и в обычных обстоятельствах несовместимой с жизнью коме.

Он произнёс это спокойно, но у Лютенса внезапно задрожали пальцы, и он не с первого раза зажёг спичку, чтобы прикурить. Вместо зажигалки на столе зачем-то стояла старомодная спичечница со вставленным сине-красным коробком с надписью «Гигант». Таких спичек Лютенс в Москве в продаже не видел – раза в два толще обычных, с крупными головками зелёного, а не коричневого фосфора.

Удобно для курильщика-гурмана – горят долго, и запаха газа или бензина нет совершенно. Сигару или трубку особенно хорошо раскуривать.

– Не совсем понял, – сказал он, выдохнув первую порцию дыма. Голова сразу плавно закружилась.

– Да понимать особенно нечего. Траванули вас очень хитрым ядом, типа бинарного ОВ. Сам по себе он действует сравнительно долго, незаметно, приводит обычно к деменции или к инсульту. Но в сочетании с алкоголем превращается в нечто иное. Интоксикация становится ураганной. Судя по всему, травить вас начали дней пять назад, вчера вы резко усугубили и на выходе получили инсульт, очень качественный, – при этих словах Ляхов опять усмехнулся.