Люди и я - Мэтт Хейг

Джонатан откинулся на спинку дивана и смерил меня взглядом. Он долго рассматривал мои синяки и нюхал воздух между нами.

— Ты пил алкоголь.

— Да. Поддаюсь дурному влиянию. Оказывается, когда живешь как человек, очень просто набраться вредных привычек. Я пил алкоголь. Занимался сексом. Курил сигареты. Ел бутерброды с арахисовой пастой и слушал простую человеческую музыку. Я познал многие грубые удовольствия, которые им доступны, а также физическую и эмоциональную боль. Тем не менее, несмотря на испорченность, в этом теле еще сохранилось достаточно от меня прежнего, ясного и рационального, и я понимаю, что надлежит сделать.

Джонатан разглядывал меня. Он верил мне, потому что каждое сказанное мною слово было правдой.

— Отрадно слышать.

Я воспользовался моментом.

— Теперь послушай. Гулливер скоро вернется домой. Без машины или велосипеда. Он придет пешком. Ему нравится ходить пешком. Мы услышим его шаги по гравию, а потом поворот ключа в двери. Обычно он идет прямиком на кухню, чтобы попить или съесть миску хлопьев. Он съедает около трех мисок хлопьев в день. Впрочем, это к делу не относится. Важно, что скорее всего он сначала пойдет на кухню.

Джонатан внимательно слушал все, что я ему говорил. Странно, даже жутко было выдавать ему эту информацию, но я не видел другого выхода.

— Действовать нужно быстро, — сказал я, — потому что скоро вернется его мать. И еще есть вероятность, что он тебе удивится. Понимаешь, его мать выставила меня из дому за то, что я был ей неверен. Точнее, моя верность показалась ей неправильной. Учитывая отсутствие технологии чтения мыслей, люди считают моногамию возможной. Кроме того, стоит принять во внимание факт, что Гулливер уже пытался сам лишить себя жизни. Поэтому при выборе способа уничтожения советую остановиться на варианте, похожем на самоубийство. Например, после того как остановится его сердце, можно надрезать ему запястье, нарушив целостность вен. Так будет меньше подозрений.

Джонатан кивнул и обвел комнату взглядом. Телевизор, книги по истории, кресло, репродукции картин в рамах на стене, телефон в подставке.

— Не помешает включить телевизор, — сказал я, — даже если ты не в этой комнате. Потому что я всегда смотрю новости и оставляю его включенным.

Он включил телевизор.

Мы сидели и молча смотрели репортажи о войне на Ближнем Востоке. Но потом он услышал что-то, чего мой куда более слабый слух уловить не мог.

— Шаги, — сказал он. — По гравию.

— Он здесь, — сказал я. — Иди на кухню. Я спрячусь.

Я притаился в столовой. За закрытой дверью. Гулливеру незачем сюда заходить. В отличие от гостиной, в этой комнате он почти не бывает. Кажется, я ни разу его тут не слышал.

Итак, когда наружная дверь открылась, а потом закрылась, я остался тихо и неподвижно стоять в столовой. Гулливер замер в прихожей. Никаких шагов.

— Ау!

Потом ответ. Мой и не мой голос, идущий из кухни.

— Здравствуй, Гулливер.

— Что ты здесь делаешь? Я думал, что ты уехал. Мама позвонила и сказала, что вы поссорились.

Я слышал, как он — я, Эндрю, Джонатан — ответил, выверяя каждое слово:

— Верно. Мы поссорились. Да. Не волнуйся, это не очень серьезно.

— Неужели? Маме так не кажется. — Гулливер помолчал. — Чья это одежда на тебе?

— Ах, это. Просто старые вещи. Сам забыл, что они у меня есть.

— Никогда не видел их раньше. А лицо? Все синяки прошли. Ты выглядишь абсолютно здоровым.

— Что есть, то есть.

— Ладно, пойду, наверное, к себе. Поем позже.

— Нет. Нет. Ты останешься здесь. — Пошло структурирование разума. Слова Джонатана были пастухами, отгонявшими сознательные мысли. — Ты останешься здесь и возьмешь нож, острый нож, самый острый в этой комнате…

Еще немного, и это случится. Я чувствовал это и потому сделал то, что планировал сделать. Я подошел к книжному шкафу, взял радиоприемник, выкрутил колесико звука на все 360 градусов и нажал кнопку с зеленым кружочком.

Вкл.

На маленьком дисплее загорелось «90,2 МГц».

Классическая музыка грянула почти на всю мощность, и я понес приемник по коридору. Если я не ошибался, это был Дебюсси.

— Теперь ты приложишь нож к запястью и надавишь достаточно сильно, чтобы прорезать все вены.

— Что за шум? — спросил Гулливер, приходя в себя. Его все еще не было видно. Я все еще не добрался до порога кухни.

— Просто сделай это. Покончи с жизнью, Гулливер.

Я вошел в кухню и увидел, как мой двойник стоит спиной ко мне и давит рукой на голову Гулливера. Нож упал на пол. Эта сцена походила на какой-то жуткий обряд посвящения. Я знал, что Джонатан, с его точки зрения, поступает правильно и логично. Но точка зрения — тонкая штука.

У Гулливера подкосились ноги; он забился в конвульсиях. Я поставил приемник на плиту. В кухне было свое радио. Его я тоже включил. Телевизор по-прежнему работал в другой комнате, как мне и было нужно. Когда какофония классической музыки, дикторов новостей и рока наполнила воздух, я подошел к Джонатану и дернул его за руку, чтобы оборвать контакт с Гулливером.

Он повернулся, схватил меня за шею и вдавил спиной в холодильник.

— Ты допустил ошибку, — сказал он.

Конвульсии у Гулливера прекратились, и он растерянно оглянулся по сторонам. Он увидел двух мужчин, как две капли воды похожих на его отца, которые с одинаковой силой вцепились друг другу в горло.

Я знал: что бы ни случилось, Джонатана нельзя выпускать из кухни. Пока он рядом с двумя включенными приемниками и работающим в соседней комнате телевизором, наши шансы равны.

— Гулливер, — сказал я. — Гулливер, дай мне нож. Любой нож. Этот нож. Дай мне этот нож.

— Папа? Ты мой папа?

— Да, я твой папа. А теперь дай мне нож.

— Не слушай его, Гулливер, — сказал Джонатан. — Твой отец не он. А я. Он самозванец. Он не тот, кем кажется. Он монстр. Пришелец. Мы должны его уничтожить.

Пока мы стояли, сплетенные в обоюдно безрезультатной боевой позе, встречая силу равной силой, взгляд Гулливера наполнялся сомнением.

Он посмотрел на меня.

Пришло время правды.

— Я не твой отец. И он тоже. Твой отец умер, Гулливер. Его не стало в субботу семнадцатого апреля. Его забрали… — я задумался, как бы сказать, что бы он понял, — люди, на которых мы работаем. Они извлекли из него информацию и убили. А меня послали вместо него, чтобы убить тебя. И твою мать. И всякого, кто знал об открытии, которое совершил твой отец. Но я не смог этого сделать. Я не смог этого сделать, потому что начал… я начал чувствовать то, что раньше считал невозможным… Я сопереживал вам. Вы мне понравились. Я стал переживать за вас. И полюбил вас обоих. И отказался от всего… у меня нет способностей, нет сил.