Направить в гестапо - Свен Хассель

Толстый язык Штальшмидта высунулся еще раз и увлажнил губы, когда он вспоминал побагровевшего оберста.

— Пусть ты офицер и командир полка, — глумился Штальшмидт, защищенный надежностью своего положения, — пусть ты покрыт побрякушками, честью и славой, пусть в твоих жилах течет голубая кровь, но, черт побери, для меня ты просто гнусный, вонючий ублюдок, который нарушил закон и в наказание очутился здесь! И если быстро не сдохнешь, тебя выведут отсюда, расстреляют, и всем будет наплевать, что кровь твоя голубая, как паршивое Среди…

Тут оберст взорвался. Стоявший у двери обер-ефрейтор Штевер подался вперед и умело толкнул его в поясницу, оберст потерял равновесие и врезался в стоявшего наготове штабс-фельдфебеля. Какое-то время они швыряли его друг к другу, били в живот, наносили удары прикладом винтовки, потом оберст, улучив момент, выскочил в дверь и помчался по коридору; подол рубашки колыхался вокруг его жилистых старческих бедер. Они гонялись за ним по коридорам и наконец загнали в угол с помощью Грайнерта, носившего прозвище Стервятник. Штевер и Грайнерт схватили оберста с двух сторон, а Штальшмидт вынул пистолет, заставил заключенного взять его в руку и поднести к виску.

Оберст не смог умереть с достоинством. Он просил, умолял, истерически мямлил, обливаясь слезами, чем отблагодарит их, если они сохранят ему жизнь. Последним его полным отчаяния посулом было дать им в утеху жену и дочерей. Штальшмидт со смехом заставил оберста нажать на спуск и разнести себе череп.

Разумеется, нельзя было ожидать, что все арестованные будут устраивать такую потеху или кончать с собой, однако, глядя на лейтенанта Ольсена, Штальшмидт ощутил надежду, что этот молодой человек может оказаться неплохим посмешищем.

Он поскреб горло и в предвкушении сильно сглотнул.

— Теперь прошу заключенного снять одежду и сложить ее на два предоставленных стула. Белье на левый, остальное на правый. Сапоги поставить посередине между ними.

Штальшмидт снова поскреб горло, выждал несколько секунд, потом поднял взгляд посмотреть, как лейтенант это воспринимает. К его острому разочарованию, лейтенант воспринимал это совершенно равнодушно. Складки возле рта, пожалуй, стали резче, выражение глаза чуть печальнее, но было ясно, что легко он не сломится. Штабс-фельдфебель видел и раньше эти признаки; признаки того, что человек уже не способен найти силы сражаться или восставать против системы. И это были самые скучные из всех заключенных. Они выполняли все команды, принимали всевозможные оскорбления и тумаки, даже не поведя бровью; тихо сидели в камерах, ждали допроса, ждали суда, ждали признания виновным и расстрела. Все это без малейшего проявления эмоций, говорящего, что им не все безразлично. А может, им и вправду было все безразлично, и это очень раздражало штабс-фельдфебеля. Человек, которому все безразлично, неуязвим, а неуязвимый человек не представлял собой никакого интереса. Язви, оскорбляй, унижай его как угодно — это будет лишь потерей времени и источником недовольства; ожидать от человека, которому все безразлично, каких-то щекочущих нервы реакций — все равно, что осыпать ругательствами кирпичную стену в надежде, что она развалится.

Лейтенант Ольсен неторопливо, равнодушно снял френч и повесил на спинку стула.

— Побыстрей! — рявкнул Штальшмидт. — Не к маскараду готовишься!

Лейтенант послушно снял рубашку, брюки и повесил их вслед за френчем. Выражение его лица оставалось непроницаемым. Он не выказывал никаких признаков стыда, гнева или униженности. Штальшмидт закусил желтеющими зубами толстую нижнюю губу. Ну, пусть этот ублюдок предстанет перед начальником тюрьмы! Тогда он сбросит с себя апатию. Тогда заноет другую песню. Тогда…

Лейтенант снял ботинки и встал голым между стульями. Штальшмидт повернулся и взглянул на Ольсена. Верхняя его губа насмешливо изогнулась.

— Какое противное зрелище! А, Штевер? Какое противное, отталкивающее зрелище — в голых телах есть что-то совершенно отвратительное. Ты не так уж плохо выглядел в мундире с красивыми орденами, но поверь, если б мог сейчас себя видеть, то пожелал бы заползти в какую-то нору и сдохнуть там. Взгляни на себя! Взгляни на эти громадные коленные чашечки! На омерзительные волосатые ноги! На громадные ногти! Черт возьми, ну и образина, а?

Он подмигнул Штеверу и принялся расхаживать вокруг лейтенанта, бросая на него глумливые взгляды, то и дело толкая и тыча пальцами. Лейтенант сносил все это с усталой терпеливостью, словно штабс-фельдфебель был ребенком, с выходками которого надо смиряться.

— Так! — заорал, остановясь, Штальшмидт. — Встать на четвереньки — опускайся, опускайся! Отжаться десять раз, и без фокусов — Штевер, подойди сюда и глянь ему в задницу, убедись, что он ничего не спрятал там…

Обер-ефрейтор Штевер охотно покинул свой пост у двери и подошел к ногам лейтенанта. Когда тот отжался приказанное количество раз и встал, Штевер приставил ногу в тяжелом сапоге к его крестцу и так толкнул, что Ольсен отлетел. Штальшмидт постарался встать у него на пути — если б заключенный задел его хотя бы слегка, он мог бы утверждать, что подвергся нападению — однако лейтенант, к его досаде, сумел не столкнуться с ним. Он сильно ударился о дверь, но штабс-фельдфебеля миновал.

Ольсен, шатаясь, поднялся на ноги и терпеливо встал к одному из стульев в ожидании очередного нелепого приказа. Глаза лейтенанта ничего не выражали, смотрели не столько на штабс-фельдфебеля, сколько сквозь него, и благодаря этому равнодушию он оставался отчужденным, не уязвимым.

Штальшмидт глубоко задышал. Если этот высокомерный лейтенант и дальше будет так держаться, его пребывание в тюрьме может оказаться очень тягостным. Тюрьмой, по сути дела, управлял он. Начальник время от времени заглядывал с поверкой, но Штальшмидт принимал все решения и обращался с заключенными, как вздумается. Что бы он ни предпринял, майор Ротенхаузен закроет на это глаза. Слишком дотошное разбирательство в их делах никому не доставило бы удовольствия, и пока Штальшмидт оставался более-менее осторожным, начальник тюрьмы охотно покидал все дела на его усмотрение.

— Так! — Штальшмидт шагнул к стульям. — Ремень и подтяжки останутся здесь. Ни к чему, чтобы ты брал их в камеру и забивал голову всякими мыслями. — Он глумливо посмотрел лейтенанту в лицо. — Самоубийств в этом заведении не бывает — кроме тех, которые организую я. Заруби это на носу. Тебе наверняка больше всего хотелось бы положить конец своему жалкому существованию до того, как предстанешь перед трибуналом и понесешь заслуженное наказание — ты наверняка хотел бы лишить общество удовольствия покарать тебя, не так ли? Я знаю; навидался уже таких типов. Думаешь, тебе удастся избежать ответственности за свои преступления. Так вот, не удастся, и моя задача позаботиться о том, чтобы не удалось.

Он потер большие, бесформенные руки и оглядел комнату.

— Тебя ждет либо Торгау, либо Глатц. Одно из двух. Надеюсь, это будет Глатц, а, Штевер? В Глатце делами заправляет оберст Ремлингер. Он знает, как обращаться с такими, как ты. Знает, как ломать вас, знает, как заставить пресмыкаться — он ввел там такую дисциплину, что даже старина Фриц[38]побледнел бы. Я повидал ребят, для которых существовали только слава или смерть, прямо с фронта, с головы до ног в шрамах и орденах. Повидал, как они входили туда гордо, словно павлины, а на другой день хныкали, словно дети. Там заставляют тебя, держа руки на коленях, подниматься по лестнице на четвертый этаж и спускаться оттуда, представляешь? Обращаются с вами так, как вы того заслуживаете, гнусные скоты…