Крушение - Джонатан Келлерман

Сейчас, когда он вошел, прихожая показалась ему невероятно маленькой, как и кухня, где Сэм совал поленья в печь и ворочал кочергой в красных углях. Он отчетливо видел лицо брата; сколько же морщин прибавилось под глазами с последнего раза. Как у отца. Он раньше никогда не думал об этом – что отцу было около сорока, когда его убили, примерно столько же, сколько сейчас его сыновьям.

– Значит, ты приехал, чтобы пригласить меня… вон отсюда?

Сэм улыбнулся, издевательски.

– В таком случае, братишка, ты опоздал не на один месяц.

– Нет. Раз не хочешь иметь со мной дела просто как человек, я приехал сюда как полицейский.

Бронкс достал из кармана пальто фотографию, положил на кухонный стол там, где когда-то было его место.

– Знаешь его?

Сэм даже не посмотрел на портрет, извлеченный из реестра исправительных учреждений.

– Я все еще ни на кого не доношу.

– Сэм, ты больше не в тюрьме.

– Но ты, Джон, ты-то по-прежнему полицейский.

Бронкс подвинул фотографию к Сэму.

– Я знаю, что ты с ним знаком. Потому что вы вместе сидели в Эстерокере. Яри Оялу застрелили вчера во время ограбления инкассаторов. Я уверен, что его сбежавший подельник тоже сидел в Эстерокере. Ты один из них, Сэм. Я здесь, чтобы исключить тебя из списка. Когда я это сделаю, можешь заниматься чем хочешь – мы больше не увидимся.

– Ну так исключи меня.

– Если ты расскажешь мне, что ты делал в понедельник между четырьмя и пятью часами.

– Это ж ты у нас полицейский. Узнавай.

Бронкс положил еще одну фотографию поверх предыдущей. Это лицо в точности закрыло собой нижнее, словно в реестре существовал особый стандарт.

– С ним ты тоже сидел. Лео Дувняк.

– И?

– Господи, Сэм… черт тебя подери… Мы могли бы покончить с этим, и оба, ты и я, получить, что хотим – ты спокойно останешься тут, а я уберусь отсюда – при условии, что ты поговоришь со мной.

Еще одно полено в огонь. Хотя оно там явно лишнее.

– Ладно. Говори.

Бронкс смотрел, как густой черный дым струится вверх из трещины в плите; дышать стало труднее.

– Согласно записям пенитенциарного ведомства вы с Дувняком сидели вместе больше года. С кем он сошелся близко за это время?

– А я откуда знаю.

Ты с ним разговаривал, Сэм.

– Был кто-нибудь, с кем он много общался?

– Общался, как общаются в любом отделении.

Ты рассказывал о нас, Сэм.

– Тюремный коридор не так велик – вы таскались друг к другу постоянно. Ты должен знать, с кем он сблизился.

– Никто ни с кем не сближается, там все только рвутся на свободу.

Вы хорошо знали друг друга, Сэм.

В домике стало тихо, так же тихо, как снаружи. Поленья, которые раньше слабо постанывали, теперь отчетливо и громко трещали.

– Печь дымит, видишь? Надо плиту заменить. Помню, как мама ее меняла, когда мы были маленькими.

Серый дым красиво слоился над печкой, Бронкс покоился в нем, пока дым медленно поднимался к потолку. Бронкс подошел к столу, собрал фотографии. Более подробных ответов он не добьется, сколько ни задавай с вариациями одни и те же вопросы.

Он открыл входную дверь, и дым неловко встрепенулся, потянулся за ним.

Но на каменных ступеньках Бронкс остановился, повернулся, снова вошел внутрь.

– Ты рассказывал кому-нибудь о нас, Сэм?

– Чего?

– О том, что случилось здесь?

– Кто это спрашивает? Все еще легавый?

– Понимай как хочешь.

Сэм снова глумливо ухмыльнулся.

– А если и рассказывал?

И вошел в гостиную, указал на две маленькие спальни.

– В смысле – что случилось там? Проходи, Джон, и я расскажу тебе, что случилось. Проходи же!

– Я знаю, что случилось.

– Да ни черта ты не знаешь!

Сэм исчез из поля зрения, шагнув к спальне. Бронксу пришлось шагнуть за ним, чтобы не потерять брата из виду.

– Я решил больше не чувствовать, а ты – нет. Можно, можно решиться не чувствовать боли. Просто думать я этого не чувствую, и, черт возьми, не чувствовать. Я помню, как я последний раз просто посмотрел на него и сказал – ну ударь, я все равно не почувствую, – и старик побагровел, и все бил меня, и бил, и я ничего не чувствовал. Да, это было в последний раз. Он больше меня не тронет, вот что он знал. Мы оба знали. И тогда он начал бить тебя, Джон. А ты – ты чувствовал.

Сэм кивнул на все еще висевший на прежнем месте зеленый настенный телефон.

– Вот почему ты позвонил мне в тот вечер. Ты плакал и просил меня прийти сюда.

Только дрова потрескивают.

И чугунная плита, испускающая тепло, сухое и приятное.

И дурнота, которую нельзя выблевать, рядом с человеком, который решил так и жить среди своих воспоминаний, в этом гребаном доме.

Сэм словно наслаждался тем, что в первый раз за столько лет преимущество – у него. Он свободен. Не в камере. Он здесь в безопасности, в отличие от своего гостя.

– Проходи же! Джон, черт тебя возьми, войди, полежи для пробы на кровати, на которой лежал он. Ты, который до хрена всего нарасследовал.

На полочке для украшений лежало что-то, похожее на нож, на вязанной крючком салфетке, среди фотографий и стеклянных чашечек. Сэм потянулся к предмету, взял в руки, взмахнул перед собой.

Тот нож.

Это был тот самый нож. Зубчатое лезвие, кончик отломан.

– Мне захотелось забрать его. Черт, он так и лежал как улика в архивной коробке. Видишь засохшую кровь, Джон? А кусок лезвия так и остался у него в грудной кости.

Бронкс прошел мимо дома во второй раз. В последний раз. Вниз по пологой лужайке, к забору, калитке и своему автомобилю на обочине проселка. Ведя машину, он почти ни о чем не думал, не думал он, и ожидая парома и выходя из машины во время короткой переправы – подставить лицо ветру, посмотреть на чаек, круживших над пеной.

Он знал, что дурнота составит ему компанию, пока в отдалении не покажутся очертания Стокгольма. Посещение того, чего посещать не следует, всегда имеет такие последствия.

Но каким неожиданным преследователем оказалось сомнение! Бронкс приехал на остров, чтобы исключить брата из списка, но это оказалось невозможно. И дело не в том, что происходило в этих стенах – удары, там нанесенные, отозвались в нем так же сильно, как, он знал, и должны были отозваться. Дело в вопросах о Лео Дувняке. Когда он подобрался к тому, насколько хорошо эти двое знали друг друга, Сэм с высокомерием отмел его вопросы, напал со встречными – что ж, ничего особенного. По крайней мере, он отвечал. Но когда Бронкс, стоя в дверях, задал вопрос, занозой сидевший в нем со вчерашнего допроса, – рассказывал ли Сэм их совместную историю, рассказывал ли о произошедшем в этом доме, такое ведь можно поведать только по-настоящему близкому человеку, – Сэм, вместо того чтобы ответить, обрушил на него чувство вины.