Последнее послание из рая - Клара Санчес

– С работой проблем нет. Мы сможем подыскать что-нибудь.

– Да, но дело в том, что я не хочу делать «что-нибудь». Это не доставит мне удовольствия.

– Понимаю, – говорю я, а сам в это время думаю, что будет значительно хуже потерять ее, чем то, что мы могли бы не встретиться вовсе.

– Он уезжает через два дня. Я – через пятнадцать, в конце месяца. В оставшееся время мы сможем встречаться.

Я готовлю кофе, и мы молча пьем его, сидя на диване перед выключенным телевизором. Я думаю об огромной клетке в зимнем саду и о прудике, о золотых рыбках в нем, о луне, которая отражается в этом прудике, освещает ветви деревьев, которые бросают тень на воду, на воду, позолоченную солнцем.

– О чем ты думаешь? – спрашивает она меня.

– О тебе.

Мы чувствуем себя довольно скованно – вместе и в одежде. Мне приходится выключить отопление и надеть на нее пальто, шляпку и перчатки. Я аккуратно вынимаю ее конский хвостик и укладываю его поверх пальто. Несколько секунд я смотрю на законченную работу, и мы выходим, проходим по лабиринту, спускаемся по лестнице – и вот мы уже в мире, в котором есть одно место, принадлежащее нам с Ю, и еще один мир, во многом туманный, во многом неясный, к которому, как предполагается, принадлежу я.

Я возвращаюсь в этот презренный мир совершенно опустошенный, в полном одиночестве. Меня окружают чуждые мне улицы, чуждые светофоры, чуждая цивилизация. Перед тем как выехать на машине на автостраду, я проезжаю мимо толпы пятнадцатилетних шалопаев, которые вываливаются из нашего автобуса. Они еще не испытали достаточно разочарований и, возможно, так никогда их и не испытают, ибо из рая изгоняют не всех. Об этом много говорят, но пинок в зад достается лишь немногим. Его, наверное, получил и Серафим Дельгадо. Это, наверное, то, что есть между нами общего, хотя люди мы совершенно разные.

Я спрашиваю у матери, как у нее идут дела с подбором дома, и она отвечает, что есть один, неплохой. Двести квадратных метров, пятый этаж, выходящий на улицу, пять комнат, напротив Ретиро, престижный дом, гараж.

– Кажется, неплохо, а?

– Возможно, есть другие, получше, которых я еще не видела, – отвечает мать. – Раз есть такой, то обязательно есть и другие такие же или еще лучше. Торопиться мне не хотелось бы.

Какой смысл забивать голову проблемами матери. Тут уж ничем не поможешь. Она взялась за непосильную работу, ибо нет ничего такого, чего нельзя было бы улучшить. Не существует интерьера, который нельзя улучшить, нет даже самых сладких грез, лучше которых ничего не бывает. Я спрашиваю ее, не слышала ли она какого-нибудь движения в соседнем доме.

– Слышно лишь собаку в саду, больше ничего.

Я открываю входную решетку и вхожу в дом соседа, чтобы отвлечься и не думать о Ю. Одиссей стремительно прибегает из сада, валит меня на пол и начинает лизать в лицо. Мне нравится этот пес. Прежде чем заняться хозяином, я меняю ему воду в кастрюле и достаю из кармана несколько пирожков, которые взял у себя на кухне и завернул в «Альб аль».

– Они с ветчиной, дружок, – говорю я ему.

Серафима в кровати нет. Она аккуратно застелена, как и раньше, летним покрывалом. Нет никаких следов его пребывания здесь. Он даже разобрал бритвенный станок. Однако ему хватило ума оставить дверь, ведущую в сад, открытой для Одиссея. Я открываю люк, и Одиссей раздумывает, продолжить ли ему заниматься пирожками или спуститься вниз. Он предпочитает второе, что говорит о его выдающихся собачьих качествах. Я освещаю ему путь фонариком, и он пускается в путь, влажный, темный, пугающий. Я вынужден держать Одиссея на поводке, чтобы не остаться одному, что довольно неудобно, потому что приходится идти, сильно согнувшись. Когда мы достигаем комнатушки, меня начинают беспокоить почки. На этот раз Серафим спустился, запасшись фонарями и свечами, которые он зажег, создав впечатляющую обстановку.

– Серафим, это страшно. Вам не кажется?

– Что ты знаешь о страхе?

– Но что нужно этим людям, которые вас ищут?

– Хочу попросить тебя об одной услуге, друг мой, – говорит он. – Ты позаботишься о собаке, если со мной что-нибудь случится?

– Мне всегда хотелось иметь собаку. Это чистейшая правда. Но это будет не ваша собака, потому что с вами ничего не случится.

– Ха. Не смеши меня. Думаешь, ты все знаешь. Ты почти меня не знаешь и считаешь, что можешь высказывать мнение о том, что со мной случится. Не так ли?

– Ну не знаю. Это мне просто кажется преувеличением.

– Я сказал далеко не все, не заблуждайся по этому поводу.

– Я принес несколько пирожков. Не могли бы мы съесть их наверху? Сейчас мы в безопасности.

– Я не решаюсь, – говорит Серафим, – потому что хотя мы потом все уберем, и нам покажется, что никаких следов не осталось, все равно что-нибудь да останется. Всегда находится какая-нибудь мелочь, которая выдает тебя.

– Почему вы не уезжаете в другой город, в другую страну? Вы могли бы поменять внешность и имя и жить, как живут все остальные люди.

– Здесь я в большей безопасности, под землей, где не столкнусь ни с кем. Имей в виду, что мы, люди, должны есть, спать, одеваться, разговаривать, и что все мы разные. Мы оставляем следы нашего пребывания то здесь, то там. Нас легко отыскать.

– Не всегда, – говорю я. – Один мой друг исчез, и его никак не могут найти. Он просто растворился в воздухе, как дым.

– Почему он пропал на самом деле? Нет никаких признаков того, что он больше не существует, – говорит Серафим.

Серафим не лжет. Я ему верю. Я только что потерял Эдуардо. Хотя и недолго, но я чувствую безутешное горе от его ухода из моей прошлой жизни и из будущей тоже, потому все, что произойдет потом, произойдет уже без него.

По всей видимости, ничего не изменится. В стремительно меняющейся череде повседневных событий отсутствие не будет ощущаться. Но оно будет ощущаться в совокупности того, что я знаю. В Великой памяти. В сознании времени.

– Я устал от споров с тобой, – говорит он. – Пойдем наверх. Я знаю, что это начало конца.

– В понедельник утром пойду позабочусь, чтобы включили электричество, чтобы вам было удобнее здесь внизу, раз вам так нравится.

Мы тушим свечи и забираем с собой фонари. Мне уже не нужно помогать ему подниматься наверх, с чем я себя и поздравляю, потому что среди многочисленных признаков жизнедеятельности, которые от него исходят, самым мощным является то, что он так и не принял душ, как я ему советовал.

Как я ни пытаюсь сосредоточиться, никак не могу запомнить повороты направо и налево. Я теряюсь. Наверху мне удается убедить Серафима, чтобы, пока я накрываю на стол, он принял душ. Включаю газовое отопление и веду его к двери ванной комнаты. Обещаю выкинуть белье, которое он снимет, в самый дальний мусорный бак на нашей улице. Одиссей доволен.

– На днях я и тебя помою, – обращаюсь я к нему. Возникает желание вывести пса на короткую прогулку поблизости. – Тебе нельзя выходить, – говорю я. – Твой хозяин не велит. Сожалею, дружок.