Смерть - плохая примета - Оксана Обухова

«Вахрушев, завянь. Я сама пока ничего не понимаю. Скачаешь информацию с Лизкиного топа, станет яснее. Пока же… я не очень на нее грешу… Правда».

«Усек, Машок. Забились. Завтра днем позвоню. Куда?»

«Давай договоримся так. Позвони Ирине Яковлевой. Помнишь, той, из бухгалтерии? Она первой в сентябре из офиса вылетела».

«Ну».

«Ты позвони ей, скажи, где мы можем встретиться, я ей перезвоню и все узнаю. Договорились?»

«Маш, ты что… так серьезно попала?» – В голосе компьютерщика слышалось настоящее дружеское беспокойство.

«Серьезней некуда, Миша».

«Ну, если это Лизка!..»

«Давай, Миша, позже будем выступать. Пока я ничего не знаю. Пока ничего не ясно».

Из диктофона раздался сильный шорох, видимо, это Маша, вставая с лавочки, задела локтем карман.

«Ну, давай прощаться».

«Давай. Ты сейчас куда? Проводить?»

«Топай домой, папаша, – усмехаясь, проговорила жена художника. – Тебя за хлебом отправили, батон не забудь…»

И все. И тишина.

Савельев медленно выцедил из фужера весь коньяк, что принес незаметный, как моль, официант, посмотрел на Марью…

– Ну, – сказала та. – Спрашивай.

– Кого ты обманываешь, Мария Лютая? – тяжело выговорил боксер. – Меня или его?

– Не поняла.

– Кому ты врешь? Кому вкручиваешь? Мне говоришь, что Луиза не может быть твоим врагом, ему – валишь все на Луизу. Где правда?

– Посередине.

– Зачем ты крутишь? Чего недоговариваешь?!

– Я жду.

– Чего?!

– Того, что принесет мне Миша.

– Он…

– Он тоже был у меня дома в те пять дней. И теперь все зависит от того,что именно он мне принесет. Как поведет себя…

– …Твой любовник.

Уму непостижимо. Смешно и потрясающе. За двадцать лет активной половой жизни Савельев переживал и расставания с каменным лицом, и измены, с лицом чуть безразличным, обман, невинное лукавство, даже воровство…

Его бросали, чаще он бросал. Его заливали слезами и упреками, он откупался, отдаривался, «забывал»… С достоинством умел – расстаться.

Мария Лютая ему – никто. Ни клятв, ни обещаний, ни обязательств. Даже повода ревновать нет! Здоровая двадцатисемилетняя баба, муж – ничтожество. Рядом – доверчивый безопасный секс с женатым другом. Без всяких прогнозов на будущее, у пентюха жена Танюха…

Удобно. Почти достойно. Для здоровья полезно.

Но почему так больно?

Напиться?

Обругать?

Уйти?

Все глупо. Пить Савельев не любил. Уйти? А как же лодка? Одна на двоих…

Осталось обругать. Хоть что-то…

Вот облом!!

Хорошо хоть, рожа сама по себе – каменная.

И голосом ледяным, что аж зубы заныли:

– И когда ты собиралась нам обо всем рассказать?

Или считаешь, что это не наше дело?

Мария сдвинулась на край сиденья, поставила локти на стол, опустила голову:

– Ты помнишь, как все начиналось? Помнишь?

В начале я никого, кроме Марка, вообще не подозревала… Квартира… Муж наркоман… Чем не пред лог для того, чтобы убрать меня из списка жильцов, посадить в тюрьму… Я же не знала, что все так обернется… Не знала, что Марк у Виолетты и она к нему не то что нотариуса, главу района не подпустит…

Он – весь ее. До донышка, до последнего вздоха…

Почему Марья подходила к вопросу своего, мгм, адюльтера, так издалека, Савельев понял чуть позже.

– Мы к ним приехали… Помнишь?.. Я плакала… Потом приехали назад… – Маша вскинула голову: – Я не могла. Понимаешь – НЕ МОГЛА. Так просто рассказать Надежде Прохоровне и Софье Тихоновне, что в те пять дней в моей квартире был мужчина.

– Почему? – Вопрос был собран, спаян, как ледяная крепость.

– Да как ты не поймешь?! Я, молодая здоровая жена смертельно больного мужа. Сижу – лью слезы. И вдруг – ах да… Забыла сказать. Одной ночью я тогда принимала любовника. Как в анекдоте – у него жена с ребенком на дачу к родителям умотала, ну, мы и порезвились. Да у меня язык не повернулся!

Савельев слегка приподнял руку, щелкнул пальцами, и из дымного прокуренного воздуха соткался официант.

Рома сделал пальцами круговой жест – повторить, гарсон согнулся в поклоне и расформировался.

Наблюдая эту пантомиму, Марья не решилась предложить: «Возьми мой фужер, я все равно не буду».

Как будто поняла – к ее бокалу Савельев не притронется.

Роман тяжело налег грудью на стол, воткнул зрачки в Машину переносицу и медленно выговорил:

– Слушай, подруга, ты что думаешь… Мы тут с тобой уже почти неделю в игрушки играем?! Да?!

Не могла она, видишь ли… Корчит из себя институтку…

Справедливые, грубые слова ударили наотмашь. Мария отпрянула, оперлась на спинку дивана, отдалилась.

Но Савельев не мог иначе. Ему воздуха не хватало, не то что… такта.

Марья схватила вытянутой рукой бокал, сделала глоток коньяка. Закашлялась.

И то ли коньяк, обжегший горло, то ли досада пополам с обидой выбили из глаз слезы. Две жалкие, нисколько не похожие на путный бабий поток слезинки скатились по щекам.

Савельев много раз видел, как плачут женщины. Иногда зло, иногда с истерикой, тихо, затравленно, превозмогая боль от удара на ринге или татами… Порой хотелось пожалеть, чаще отвернуться, скупые Машины слезинки вообще не вызвали эмоций. В них не было картинности, они не напрашивались на сочувствие, скользнули по щекам и высохли.

Такие слезы льда не топят. Они как яд: захочешь – отравись, а хочешь – выплесни, забудь…

Неотработанные слезы. Случайные. Их не заметили даже Машины глаза…

Роман достал из кармана джинсов сложенную пачечку купюр, отстегнул с походцем, на чай и встал:

– Пошли.

Пока Марья выбиралась из глубины подковы, почти влюбленный в накачанного боксера официант принес коньяк.

Удивленно посмотрел на деньги, поставил фужер на стол, Савельев подумал и – выпил.

Напиться вообще хотелось в лоскуты. До черной комы. До беспамятства.

И будь что будет. Тяжело нарисовать себе женщину, а потом увидеть, как кто-то облил дивный портрет чернилами…

Прохладный воздух немного отрезвил. (Не от спиртного, от злости.) Роман шагал чуть впереди к стоянке такси и потерянно думала: «А что я, собственно, завелся?..»

У всех его женщин, кроме, пожалуй, первых школьных романов, до него были мужья, любовники, приятели. Было прошлое. Марья ему знакома вообще нисколько. У нее была своя жизнь, свои проблемы, радости, и жила она не в монастыре, а в стольном граде…