Трибуле - Мишель Зевако

– Чем помочь вам? – спросил Манфред.

Тон его голоса был таким, что удивленный Рабле долго смотрел на него.

– О! О, отчего такое постное лицо? – наконец спросил он. – Чем мне помочь? А чем же, клянусь Вакхом, если не выбором нескольких пузырьков в этом подвале, которому ты не раз оказывал честь…

– Я не испытываю жажды…

– Ты не испытываешь жажды!.. Тогда какой же смысл наслаждаться соком виноградных ягод? Ты что, поссорился с Девиньером?

Говоря эти слова, Рабле внимательно изучал выражение лица молодого человека.

– Мэтр, – вдруг сказал Манфред, – я заехал проститься.

– Проститься? Куда это ты направился? А попрощался ли ты со своей чарующей веселостью, которая мне так нравилась в тебе? Из-за нее я и выделили тебя в людской толпе… А попрощался ли ты с буйством юной, переливающейся через край жизни?.. Разве ты уже не Жан Зубодробитель, большой любитель выпить, веселый рассказчик и кутила, в обществе которого словно пробуждаешься к новой жизни? Неужели ты больше не заслуживаешь прозвища, придуманного мною по дружбе?

– Нет, мэтр, – ответил Манфред, силясь улыбнуться. – Разве вы не видите, что я больше не похож на мессира Жана Зубодродителя, имя которого я принял по вашей воле?

– Ей-богу, это правда, сын мой… Ты перестал быть копией самого монашествующего изо всей монастырской братии, с ненасытной глоткой, неутомимого рассказчика всевозможных историй о рогоносцах, которые так приятно было слушать, а также и смотреть. Что же с тобой произошло?

– Произошло вот что. Я уезжаю далеко, очень далеко… Оттого-то я и печален.

– И только-то? Так оставайся!

– Нет, мэтр, мне надо ехать.

– Ну, не раньше, чем отобедаешь со мной еще разок.

– Мэтр, – запротестовал Манфред.

– Не говори чепуху, сын мой. Ты весь пропитан тоской, которая только и ищет способа выйти наружу. Словом, ты съешь обед, и очень хороший обед, клянусь тебе… А еще обильнее напьешься… Ну, а потом посмотрим… Бери-ка эту корзину и пошли в подвал.

Внизу Рабле принялся шарить, совать нос в закутки, поднимать дерюгу, время от времени он с чрезвычайными предосторожностями передавал ту или иную бутылку Манфреду, а тот клал ее в корзинку.

– Для начала хороши две бутылки анжуйского, – приговаривал Рабле… Потом вот это старое вино с благословенных бургундских склонов… Возьмем-ка шесть бутылок… И наконец, в заключение этого праздника наших глоток, возьмем «Майский огонь», вон те четыре фляжки от моего друга Девиньера. Всего, стало быть, будет четырнадцать бутылок. Правда, нас будет четверо: ты, я и еще две персоны, которые приедут с минуты на минуту.

– И что это за две персоны? – равнодушно спросил Манфрел.

– Послушай, ты будешь присутствовать при изумительном фарсе, страшно важном фарсе, про который я хотел бы, чтобы говорили в веках: «Это устроил знаменитый весельчак мэтр Рабле!».

– Что за фарс?

– Ты, конечно, слышал о страшном монахе, которого зовут Игнасио Лойола? Он намерен уничтожить на кострах всех приверженцев новой религии…

– Да… Это большое несчастье, когда такие люди рождаются на свет.

– Вижу, что ты знаешь об этом человеке… Ну, а теперь скажи, слышал ли ты о вожде новой религии?..

– О мессире Кальвине?

– Да, о Кальвине! Игнасио Лойола отдал бы двадцать лет своей жизни, чтобы заполучить в свои лапы Кальвина. Кальвин же согласился бы умереть в страшных муках, лишь бы одновременно с ним погиб и Лойола. Взаимная ненависть, охватившая этих представителей рода человеческого, ужасна… Они сгорают от желания уничтожить друг друга… Признаюсь, умом они не обделены; это два могучих мозга, и каждый из них питает надежду на господство над Церковью, а значит, и над людьми… Так вот… Теми двумя персонами, которые обираются отобедать у меня, и будут Игнасио Лойола и Кальвин!

Манфред с восхищением посмотрел на Рабле.

– Мэтр, – спросил Манфред, – а вы не боитесь, что питающая их взаимная ненависть, в один прекрасный день обрушится на вашу голову?

– Ба! Да их ненависть ко мне и так велика. Они просто не смогут ненавидеть меня сильнее. Я могу гордиться уже тем, что эти грозные манипуляторы толпами и сознанием боятся меня, скромного доктора!

И Рабле, задумавшись, медленно добавил, говоря будто бы с самим собой:

– Они – люди мрака, а я люблю свет! Они боятся меня, словно совы, пугающиеся слишком большого света. Они ненавидят меня. А все-таки! Что за преступление я совершил? Я все время проповедую, что надо уважать человеческую жизнь и что наука в один прекрасный день спасет человечество… А вот это и является в их мнении преступлением!.. Да… да!.. Необходимо, чтобы род людской оставался в неведении, потому что вожди народов находят в этом неведении самую мощную поддержку своему деспотизму.

Манфред, крайне удивленный, слушал эти смелые слова, и сердце его сильно билось.

– Мэтр, берегитесь! – испуганно проговорил он.

– Послушай, сын мой… Игнасио Лойола – утонченный деспот. Он мечтает крепко сжать Вселенную своими могучими руками… Кальвин – деспот иного рода: он деспот-мятежник. И он хочет стать великим учителем… Единоборство двух этих людей начнет, быть может, длительную войну между народами… И кто знает, когда эта война закончится!.. Кто знает, останутся ли еще через пять столетий последователи Лойолы, те, кто будет угрожать костром и муками каждому, кто не захочет обожать их Господа… то есть их тиранию!.. А я… я говорю: «О знание! Как ты как ты еще далеко от нашего мозга! О просвещение! Как медленна твоя поступь! Но сколько же утешения одинокому мыслителю приносит твое торжество, сколь бы отдаленным оно нам ни казалось!»

Произнеся эти слова, Рабле наклонился, взял бутылку, покрытую плотным налетом благородной пыли, и протянул ее Манфреду:

– Добавь еще и эту!

Потом он продолжил:

– Два дня назад мне нанес визит преподобный Игнасио Лойола. Он сказал, что пришел почтить в моем лице одного из самых мудрых людей в Европе. Тогда я пригласил его оказать честь моему скромному столу, и он принял приглашение при условии, что никто об этом не узнает!.. Понимаешь? Необходимо, чтобы однажды он смог обвинить меня, не краснея, в желании убить его… Кальвин пришёл ко мне вчера и сказал, что очень хочет открыть мне новый взгляд на веру, проще говоря: на новый способ чтения молитв. Он тоже принял приглашение к столу, но при условии сохранения в тайне этой трапезы!

Шум подъехавшей кареты, остановившейся у дверей дома, прервал рассказ Рабле. Он быстро вышел из подвала и пошел навстречу кавалеру с высокомерным выражением лица и с черными, полными странного блеска глазами, который приблизился и сказал с угрожающей иронией:

– Приветствую мэтра Алькофрибаса, князя учености!

– Чего стоит моя жалкая ученость в сравнении с силой веры, воодушевляющей вас, мессир?