Вся правда о русских. Два народа - Андрей Буровский

Война с Наполеоном вошла в историю как Отечественная война 1812 года. Под этим псевдонимом ее проходят во всех программах по русской истории, и в школах и в вузах, так названа она и в Галерее 1812 года в Эрмитаже.

Русский народ навсегда запомнил 1812 год. 1812 год остался в народной памяти как час торжества русского оружия, час патриотического подъема, героических свершений. И как время напряженной героической борьбы, время пожаров над Смоленском и Москвой, общего напряжения в борьбе с внешним врагом… Это отношение освящено колоссальными потерями народа: слишком большой кровью полита эта победа.

Пафос борьбы, смерти, победы, преодоления, освящение ее кровью чуть ли не двух третей трех мужских поколений — неотъемлемая часть русской культуры на протяжении ста пятидесяти лет. Еще автора этих строк в 1960-е воспитывали на ритуальном, чуть ли не религиозном отношении к событиям 1812 года.

Но все это — и дела, и память, и культура одних лишь русских европейцев.

У русских туземцев нет оснований присоединиться к нам в ТАКОМ отношении к событию. Русские туземцы и вели себя иначе, и запомнили все по-другому.

История, которую мы изучаем

Это не единственный пример того, как русская история пишется от имени исчезающе малого процента россиян. 1–2 % русских людей, живших в 1812 году, — это уже как бы и есть ВЕСЬ русский народ.

Вся русская история XVIII, XIX, начала XX века написана людьми из народа русских европейцев. Читая книги об истории Российской империи, впору решить: в России жили одни дворяне и разночинцы, потом появились еще образованные купцы и ремесленники… но немного.

99 %… 90 %… 80 % русского народа не участвует в этой истории.

Действительно, а чем жили русские туземцы весь XVIII, XIX века, начало XX века? Что волновало их, к чему они стремились? Как они-то воспринимали разделы Речи Посполитой и вступление русской армии в Варшаву? Взятие русскими войсками Берлина в 1760 году? Войну на Кавказе?

К середине XIX века между русскими европейцами и русскими туземцами уже возникли какие-то промежуточные группки, прослойки, «пропасть между дворцом и хижиной заполнена „мещанством“, „третьим сословием“, буржуазией»…[86]Как в Европе!

Все усложнилось, но поразительным образом история по-прежнему пишется «от имени меньшинства» — пусть это меньшинство все же и увеличилось в числе.

И это меньшинство очень плохо представляет себе — а каково оно, большинство?

Скажем, на Манифест от 17 февраля 1861 года, об Освобождении крепостных крестьян, русские европейцы отреагировали в основном восторженно. Даже те, кто владел крепостными, зачастую хотели освобождения, воспринимали его с энтузиазмом. Известны случаи, когда помещики добровольно раздавали землю, сами давали много больше, чем обязаны. А ведь к тому времени владельцы крепостных — от силы 5–10 % всего народа русских европейцев. Не владельцы ликовали тем более искренно и горячо.

Наверное, правительство, да и 99 % либеральных русских бар ждали волны народных восторгов, массового умиления, приступа монархической верноподданности. То есть и это все было… Но реакция крестьянства оказалась, по крайней мере, более сложной.

На Освобождение 17 февраля 1861 года крестьянство реагировало по-разному: одни восторженно, другие недоуменно и даже с протестом. Были повстанцы, бунтовщики, с точки зрения которых Манифест от 17 февраля «баре подменили», не донесли до народа настоящую волю царя. Не мог же царь «на самом деле» одной рукой освобождать крестьян, другой рукой отнимать у них землю?! Ясное дело, по приказу бар на сходках читают «неправильный» манифест…

В 117 деревнях и весях Российской империи произошли самые настоящие восстания — в них то священник, то грамотный мужик читали «настоящий манифест», в котором чаяния крестьян получали, конечно же, полное удовлетворение. Прошла волна самозванчества: люди в поддевках и шапках называли себя «статскими, значица, советниками» и «анаралами» и приносили «прям от царя-Освободителя» текст настоящего, «правильного» манифеста. Многое в этом прямо напоминает пугачевщину — в первую очередь само самозванчество и «настоящие» манифесты.

То есть получается — мы крайне плохо представляем себе духовную жизнь крестьянства…

В конце XIX — начале XX веков приходится спрашивать точно так же, как о разделах Польши в XVIII веке: а как оценивали крестьяне, вообще все русские туземцы поражение Российской империи в Крымской войне? Русско-турецкую войну 1878–1879 годов? Политику Победоносцева?

Известно, как популярны были среди крестьян реформы Столыпина. Но… простите, среди каких именно крестьян? Среди какого их количества? Известно, что из общины вышли примерно 25 % мужиков. Эти «народные русские европейцы» боготворили Столыпина и вешали в домах его портреты. Когда Столыпин приехал в Новороссийск, крестьяне выпрягли лошадей и на себе повезли своего кумира в гостиницу. Они до поздней ночи мешали Петру Аркадьевичу спать, он несколько раз выходил на балкон, и толпа встречала его ревом…

Все так — но был ли Петр Аркадьевич таким же кумиром и для 75 % крестьян, которые НЕ вышли из общины? Эти-то как его воспринимали и как о нем говорили?

Неизвестно…

Неизвестно потому, что и для XX века русскую историю пишут так, словно русские европейцы — и есть весь русский народ. Остальные как бы и не существуют.

По отношению к началу XX века мы изучаем уже историю не 1 %, а 20–25 %… Но ведь все равно — меньшинства.

Европейская версия русской истории

По-своему это логично: каждый новый слой русских европейцев присваивает себе сделанное прежним слоем или слоями — как часть своей собственной истории. Он гордится победами 1812 года, как своими победами, он чтит Ломоносова и Сумарокова как своих поэтов и ученых.

Граф Алексей Константинович Толстой пишет в приступе аристократического снобизма:

Стоял в углу, плюгав и одинок,

Какой-то там коллежский регистратор[87]{10}

В других местах он в сатирических произведениях позволяет себе поминать «чиновников пятнадцатого класса» (несуществующего! что называется, «ниже пола»!) или писать про «триста зловонных подмастерий».[88]

Но следующие поколения русских европейцев становятся на сторону не этих «трехсот зловонных подмастерий» или чиновника «пятнадцатого класса» — они с удовольствием учат стихи А. К. Толстого, в том числе и те, которые содержат самые уничижительные слова об их предках.