К причалу - Александра Марковна Тверитинова

закрыты. Заколочены киоски. На тротуарах выстроились цинковые баки с неубранным мусором. Около запертых молочных — пустые бидоны. Гарсоны кафе торопливо убирают с террас столики, стулья, затаскивают внутрь кадки с олеандрами, люди идут посередине мостовой.

Кинотеатр. Закрыт. Огромный макет Гавроша придвинут к заколоченным дверям. Гаврош в своих широких и длинных до полу штанах стоит, заложив руки в карманы, подпирая спиной двери, и кажется, что в карманах у него полно булыжников: «А ну, подойди, попробуй только...»

Улыбаешься, Гаврош. Что ж, тебе есть отчего. Странно, до чего ты напоминаешь мне Мари-Луиз! Мари-Луиз... Я и фамилию-то ее не знаю. Но это ничего. Я всё равно найду ее...

Метро Данфер-Рошеро. Решетка закрыта, внизу темно.

— Говорят, какие-то станции работают, — сказал Мартэн, глядя перед собой.

— «Насион», «Бастилия», «Репюблик» и станции на вокзалах. Пригородные поезда действуют... — отрапортовала я.

— Ха... — Он ругнулся одними губами.

Решетки вокруг деревьев убраны, чугунные скамьи с тротуаров убраны, — баррикад боятся. На дверях бакалейной лавочки написано мелом: «Никаких газет».

— «Никаких газет...» «Всеобщая...» Карнавал! Коммунисты — салопары... — шепчет мой шеф.

— А если газа нет, как мы будем? — спросила я, зная, что в лаборатории припасены спиртовки.

Мартэн молчал.

По улицам катили на велосипедах флики — «коровы на колесах», с недозволенной скоростью носились по пустынным улицам полицейские грузовики.

Площадь Бастилии, бульвар Бомарше, совсем рядом — площаль Репюблик. «Кварталы грязных оборванцев». Шеф дал вдруг предельную скорость, — скорее проскочить!

Ажанов становится всё больше. Они останавливают только тех, кто в кепках. Щупают карманы, требуют документы. На нас не обращают внимания.

Мартэн волнуется. Руки судорожно сжимают баранку. Свернув в наш переулок, мы увидели у ворот комбината пикет. Мартэн побелел:

— Скажи — в лабораторию... Скажи — дифтерия...

Двое парней не торопясь подошли к нам. На рукавах у них красные повязки.

Мартэн медленно опустил боковое стекло.

— Лаборатория, — сказала я и почувствовала, как краска бросилась мне в лицо.

— Вижу, — сказал парень коротко. Он уставился на Мартэна.

— Дифтерия. Надо через двадцать четыре часа проверить культуры, — сыпала я, волнуясь.

— Это долго?

Я посмотрела на шефа, но тот, глядя в сторону, молчал.

— Один час, — сказала я.

Парень взглянул на круглые часы над воротами, кивнул пикетчикам и пошел от машины. Ворота медленно отворились, мы въехали во двор, и они сразу же закрылись за нами.

Во дворе было непривычно пусто и тихо, аккуратно прибрано. Мы пошли по черной лестнице. На этажах было темно. Тускло светили синие лампочки. Кругом ни души. Я посматривала на шефа. Он молчал, судорожно сжав скулы.

— Месье Мартэн, в лаборатории я поставлю на вас колбу с водой, и она закипит.

— Салопа-ары... — цедит, опасливо озираясь.

— Может, и салопары, а только лавочку вашу прикрыли!

— Замолчи хоть ты!

Когда я принесла в кабинет листочки, шеф сидел у стола, подперев кулаками лицо. Брошенное на стул пальто соскользнуло и валялось на полу.

— Один положительный, — сказала я.

Мартэн молчал.

— Надо позвонить врачу.

Я привела в порядок микроскоп, помыла руки. На ходу надевая пальто, вошла в кабинет. Мартэн оставался недвижим. Я повторила, что надо позвонить врачу и скорее уходить отсюда, потому что пикетчик засек время. Мартэн вскинул на меня хмурые глаза:

— Позвони!

Он взял c полу свое пальто, и тут я увидела, что значок «Боевых крестов» из петлицы исчез. Вот ты как?! Вот вы какие «боевые»!..

Я попросила его подвезти меня на Восточный вокзал.

— Что тебе там? Карнавалом любоваться?

Я торопилась к Ване.

Ваня лежал у себя дома. Мы не отдали его в больницу. Сопровождавший в ту ночь санитарную машину врач был коммунист, и он сразу после извлечения из плеча и бедра пуль позволил нам отвезти Ваню домой. Доктор сказал Вадиму, что при Ванином здоровом организме раны заживут быстро.

Глава двадцать девятая

На пригородных платформах было людно и шумно. Я стояла на перроне среди сутолоки и смотрела, как в Париж валом валит его «Красный пояс», как со свистом и грохотом подбегают к платформам длинные составы и на перроны с песнями высыпают толпы людей, по-праздничному одетых, со свернутыми знаменами, и устремляются к спуску в метро. Потом я села в полупустой поезд и поехала к Ване.

Полчаса пути — и нет Парижа. На пригородном перроне было непривычно тихо. Накрапывал дождь — зимний и какой-то промозглый. Но дышалось легко, и на душе было хорошо. Дождь портил только погоду, а не настроение. Ваня жил недалеко от станции, в конце Парижской улицы. Улица длинная, узкая и пустынная. Я шла мимо чугунных заборов, увитых плющом, за которыми стояли живописные домики под красными крышами, со спущенными ставнями, а на запертых калитках красовались надписи: «Вилла Азалия», «Вилла Мимоза», «Вилла Гортензия» и неизменное: «Злая собака».

Я пошла быстрее, — ведь Ваня и маленькая Юлька ждали меня. Я представила, как Сукэн сэн выскочит мне навстречу. Вадим подобрал его слепым щенком на Луврской набережной и принес Ване: «На тебе сенбернара», и по столу пополз рыжий комочек. — «Так это же простая дворняжка!» — «Теперь стал дворняжкой. А был сенбернар. Из бывших». Назвали Сукэн сэн и подарили Юльке.

Юлька встретила меня в передней. За ней выскочил огромный рыжий псина, запрыгал, ласково рыча и хватая Юльку за пижаму. Из комнаты позвал Ваня:

— Иди скорее! А забастовка-то — всеобщая! Здо́рово!

— Откуда ты знаешь?

— Сосед забега́л. Теперь ты рассказывай.

— Подожди, как ты, Ванечка?

— Жив. Смерть, должно быть, свернула на другую улицу.

— Голова как?

— Если хуже не станет, беспокоиться не о чем.

— Слава богу. Очень это было страшно. Перепугалась я.

— Думала — смерть? С косой и черепом?

— Необязательно. С неменьшим успехом это могли быть и флики. А в Париже сегодня пустынные улицы, прямо прозрачные, никакого транспорта. Одни «коровы на колесах» фланируют.

Рассказала, как Мартэн испугался пикетчиков и как спрятал свой значок «Боевых крестов».