Страж Раны - Андрей Валентинов

— Ради этого мальчишки?

Гольдин не ответил, и через секунду хлопнула дверь. Косухин чуть приоткрыл глаза. Анубис был в комнате один. Он стоял у столика, где белели листы не написанного протокола, и читал какую-то бумагу. Момент был удачный. Будь у Степы немного сил, он бы рискнул — несмотря на цепи — достать Анубиса. Но каждый мускул, каждая клетка тела были заполнены болью. Оставалось одно — думать, тем более, голова вновь стала ясной, и мысли отливались, одна за другой — четкие и логичные.

«Сам», который «не захотел», поручив палаческую работенку этим гадам — вероятно, тот самый сладкоголосый любитель политбесед. Гонжабов — что-то неизвестное и, похоже, не лучше Анубиса. А вот из Иркутска, видать, подал весточку товарищ Чудов. Интересно, что там могло быть такого удивительного? Заступается, что ли? Мысль показалось почему-то забавной. Сюда бы Прова Самсоновича — вот бы мужик скис!

— А ты большой человек, Косухин! — хмыкнул Анубис — Слава Волков за тебя заступается. Советует не превращать в марионетку. Чем ты его очаровал?

Выходит, из Иркутска отозвался не Пров Самсонович, а сам товарищ Венцлав! Вначале Степа не очень понял насчет марионетки, потом сообразил. «Марионетки» — славные бойцы 305-го с бессмысленным взглядом, без речи. Страшные мертвые куклы. Выходит, есть и другие — вроде Гольдина. Он им нужен таким…

— Все, вставай!

Степа никак не отреагировал. Внезапно цепи зашевелились и поползли вверх, приподнимая непослушное тело. Двигаться было больно, но Косухин все-таки заставил себя приподняться. Цепи ползли, и наконец его руки вновь были подтянуты к потолку. Правда, теперь Степа мог стоять — это было все же чуть легче, чем прежде.

— Смотри на меня, сволочь!

По лицу вновь ударил хлыст, стало больно и противно, и Косухин открыл глаза. Лицо в маске было рядом. Степа машинально отметил то, что как-то упустил раньше: губы Анубиса были тоже совершенно черные, а нос какой-то странный — приплюснутый и круглый.

«Во урод! Даже со своими, чердынь-калуга, в маске ходит!»

Мысль эта доставила Степе некоторое удовлетворение, и он заставил себя улыбнуться.

— Ха, ты, я вижу, повеселел! — Анубис покачал своей страшной головой и сплюнул. — Ничего, сейчас с тобой побеседует Гонжабов. Вы с ним споетесь — он вроде тебя, такой же псих…

Отвечать было нечего, и Степа по-прежнему молчал, отстраненно соображая, что может придумать неизвестный ему Гонжабов. К счастью, сознание отказывалось, вероятно, из инстинкта самосохранения, давать ответ. Оставалось ждать.

В дверь постучали, Анубис крикнул: «Входи», и на пороге показался невысокий, очень молоденький косоглазый в ладно подогнанной темно-синей форме. На голове была фуражка с голубой свастикой, на груди Степа с изумлением заметил орден Боевого Красного Знамени РСФСР.

— Входите, товарищ Гонжабов, — повторил Анубис, поворачиваясь к орденоносцу и небрежно кивая.

— Товарищ начальник особого отдела! Класноалмеец Гонжабов по вашему вашему пликазу плибыл!

Звучало смешно, но смеяться не хотелось. От невысокого худого паренька веяло чем-то зловещим — и куда более страшным, чем от верзилы Анубиса.

— Знакомься, Гонжабов. Это товарищ Косухин, тот самый. Очень несговорчивый… А это товарищ Гонжабов, — Анубис повернулся к Степе. — А знаешь, Косухин, за что у него орден? За Шекар-Гомп! Если б не он, мы бы не взяли монастырь. Его недостаточно сознательные родители отдали в монастырь, но он проявил классовое чутье. Между прочим, комсомолец. Мечтает вступить в партию. Может, ты ему дашь рекомендацию, Косухин? Ведь ты же представитель Сиббюро?

Степа хотел крикнуть, чтобы эта сволочь не смела упоминать его партию, но сдержался. Нет, с такими надо молчать…

Между тем Гонжабов, с интересом поглядев на растянутого на цепях Степу, улыбнулся:

— Здравствуй, Косухин, — на этот раз «р» прозвучало на славу. — Как там поживает отец мой Цронцангамбо? Я хочу его увидеть. Я соскучился, Косухин!

«Отец!» — в первую секунду Степа поразился, но потом вспомнил, что монахи так называют старших. И все же слова Гонжабова прозвучали зловеще. Косоглазый между тем продолжал:

— Я очень соскучился по отцу моему Цлонцангамбо, — с «р» вышла явная промашка. — Ты ведь знаком с ним, Косухин, плавда? Иначе ты бы не попал в монастыль… Отец Цлонцангамбо обидел меня, своего сына. Он меня проклял! — «р» зазвучало вновь. — Проклял, Косухин, и назвал меня «Нарак-цэмпо». Это имя злого духа, Косухин, очень злого. Я не обиделся, я ведь его сын. Но я хочу его видеть… И ты отведешь меня к нему, Косухин, плавда?

Гонжабов по-прежнему улыбался, его маленькие глазки внимательно осматривали Степу, словно оценивая. Между тем Анубис потоптался минуту, затем кивнул и направился к двери, буркнув нечто вроде: «Позовешь, если чего». Гонжабов даже не оглянулся:

— Он не хочет смотлеть, Косухин. Даже он, пледставляешь? По-моему, он думает, что я в самом деле Нарак-цэмпо.

Болтовня бывшего монаха стала раздражать. Косухин вдруг заметил, что Гонжабов стоит совсем рядом. Упускать случай было грешно. Степа сцепил зубы и что есть силы двинул ногой.

Он почти не промахнулся — худосочный заморыш упал, откатившись на добрую сажень в сторону. Впрочем, он тут же встал, и улыбка его стала еще шире:

— Ай-яй-яй, Косухин! Нехолосо… Но я не обиделся, не бойся. Сегодня я не могу обижаться — ведь я должен холосо тебя узнать. Я должен полюбить тебя, Косухин…

«На понт берет, чердынь-калуга!» — окончательно уверился Степа. — Пугает, косорылый… Эх, если б не цепи, показал бы я ему любовь, аж с первого взгляда…»

Гонжабов еще пару минут походил вокруг Степы, однако более не приближаясь, затем вздохнул:

— Ну, будем начинать, Косухин. Ты уже увидел всякие чудеса — но это не чудеса. Здесь умеют делать из людей варда — это несложно… А вот такое ты видел? Смотри!

Гонжабов легко взмахнул рукой. И вдруг Степа почувствовал страшный удар, обрушившийся из пустоты. Он помотал головой, хлебнул воздуха и изумленно раскрыл глаза. Гонжабов смеялся:

— Я мог бы забить тебя до смелти — даже не коснувшись. А вот еще — смотли!

Он вытянул вперед ладонь и резко провел ею по воздуху. Степа почувствовал острую боль — гимнастерка на груди лопнула, из глубокого пореза хлынула кровь.

— Я могу вырвать твое сердце, Косухин!

Все «р» были на своих местах, и Степа успел подумать, что эта нелепая речь — чистое притворство.

Еще один взмах — и кровь засочилась из шеи.

— Я мог бы отрезать тебе голову, Косухин! Но я сделаю иначе… Но, может, ты решил заговорить?

И тут Степа почувствовал, что начинает сдавать. Он подумал было, что стоит сделать попытку — пообещать косоглазому что угодно, а там… Но тут же оборвал себя — нет, именно так сдаются. Они здесь умные, наверное, и не таких, как он, заставляли признаваться. Лучше — молчать…