Кузьма Минин - Валентин Костылев

Обиднее всего было, что строго наказывали за сокрытие имущества. Двоих дворян и то не пощадили. Ведь еще царем Шуйским было строго-настрого запрещено поместным дворянам обманывать власть, выдавая себя за беспоместных. А тут в самый разгар сборов нашлись два щеголя, притворившихся беспоместными… Обманщиков, по согласию со Съезжей избой, усердно отхлестали, а землю по закону Шуйского отобрали. Минин и Пожарский советовали, пока новых законов нет, поступать со всякими преступниками по законам Шуйского, последнего законного царя.

Посадские были довольны ополченской властью за то, что она с великою строгостью стала преследовать грабителей и разбойников. Наконец-то нашлась защита! На днях двух ополченцев за воровство судили всенародно: сами ратники потребовали казни для них. Обоих утопили в Волге. Никогда не было такой тишины на посаде и в уезде, как теперь. Стрелец Буянов со своими молодцами по нескольку раз в день объезжал город и окрестности, оберегая покой посадов. Всем объявлено было, чтобы крестьян не обижать, к бедным проявлять милосердие, помогать им.

* * *

– Эй, подходи, которые!.. Калачи горячие!.. Съешь, – три дня сыт будешь!..

– А на четвертый помрешь!

– Ну, ты, бродяга!.. За душой ни гроша, а туда же… с разговором лезешь…

Становилось все оживленнее. Загудели и колокола в кремле.

– Болезная, подкинь угольков! Утреня кончилась.

– Подайте, христа ради, красавицы молоденькие. Пожалейте старца.

– На! Бог с тобой! Помяни покойную Агриппину, Софью, Давида… Абрама да Ольгу.

– Спаси Христос!

– Бог спасет!

Проглянуло солнце сквозь облака, осветило ровные ряды лавок, амбаров, ларей… Стало веселей. Запел гудошник:

– Стой! Чего врешь?

Песня прекратилась.

– Дай грошик! Будь милостив!

– На вот тебе!

Гаврилка показал гудошнику кулак.

– Пошто грозишь?

– Не ври! Казаки казаками, а нас чего забыл?

– Кого «вас»?

– Земщину, мужиков… Ну, да ладно, до трех раз прощаю… Хватай!

Подслеповатый гудошник ловко поймал деньгу.

– В иное время попало бы тебе. Почесал бы ты лопатки, а ныне, ради праздника… леший с тобой, дыши!

Бабы встрепенулись:

– Какой праздник? Введение прошло… Ты уж зря-то не болтай, не мути. Купи калач!

– Хлебни кваску. Ядрен. Сердце жжет…

– Мое сердце обожженное… Не проймешь. Гляди-ка на Ивановские ворота! Что такое?

Все притихли.

– Кузьма! Воеводы!.. Протопоп Савва!.. И тот верхом. Что такое?!

– Говорю, праздник… Вишь, народ валом валит!

– Куды?

– В литейные ямы, под Благовещенье… От щелчка дошли до кулака, от кулака до полка, от полка до ополченья… Будет ляху похлебка в три охлебка! Поняли?

– Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.

Вздохи. Кресты да поклоны, а Гаврилки уже и след простыл.

По Ивановскому съезду медленно верхами спускались Минин, Пожарский, Звенигородский, Алябьев, Биркин, протопоп Савва, а вокруг кольцом буяновские стрельцы…

Смотрят острым взглядом по сторонам, правой рукой придерживают рукояти сабель.

Позади воевод на конях – казаки, мордовские всадники, татарские мурзы, чувашские старосты, башкирцы и другие.

Нижним базаром направились в Благовещенскую слободу. Парень не соврал, в самом деле – к литейным ямам. По следам всадников со звонкими криками и смехом побежали ребятишки. Стаи голубей и галок взлетели над головами. Оживились торговки: «Калачи, горячие калачи!», «Квас, квас!»

Направо – черная, присмиревшая Волга… Канун ледостава. Медленно, скучно движется «сало», кружится в воде, жмется к берегам, сливаясь в льдины-лавины, оседает под, толщей прибрежной ледяной коры, крепя у берегов ледяное поле – утару. День за днем все шире будет расползаться утара и все более суживаться полоска воды на середине реки.

Рыбаки еще копошатся на берегу. Неохота свертывать сети. На рыбу поднялся спрос.

Каждое утро посматривает нижегородец на Волгу: два-три хороших заморозка – и остаток воды покроется льдом… Кое-где уже начались заторы… Эк, времечко-то бежит!..

* * *

От литейных ям исходила нестерпимая жара и едкий запах расплавленного металла. Громадные клинчатые меха при нажиме на верхнюю пластину издавали пронзительный свист – вырывался воздух в просверленные в пластине отверстия. Меха приводились в движение частью руками рабочих, частью особым вращающимся колесом.

Пожарский, глядя на усилия рабочих, неодобрительно покачал головой:

– У меня дома кузница на реке: и людям легче, и силы более.

Кузьма почесал затылок.

– Эге! Благодарствую, князь, что надоумил! Стар, видимо, становлюсь, малоумен. На что бы лучше – Почайна! Силища!

Биркин пожал плечами:

– Горд ты, Кузьма Минич. Без нас все делаешь. На себя понадеялся… У Ляпунова бы тебе поучиться.

Звенигородский вспомнил:

– Стрелец Ивашка Лаврентьев сказывал, чтоб ты меня спросил. А ты? Вспомни-ка!

Минин кликнул старшину вологодских литцов. Спросил его совета.

– Хорошо-то хорошо, да не совсем, – медленно ответил старшина. – А как в гору-то нам колокола возить? Почайна с горы бежит.

– Зачем в гору? У подошвы.

– А песок? Да болото? Нешто там печь станет?! Да и Волга рядом… Кто знает, какой паводок будет!

Пожарский добродушно рассмеялся:

– Выходит, ты, Кузьма Минич, и прав.

Звенигородский насупился. Биркин отъехал в сторону.

– Ну-ка, покажи нам, что вы сделали? – спросил Пожарский вологодского мастера.

Тот быстро подбежал к подводе, дернул вожжи – две лошади вывезли подводу из ямы. Старшина сбросил рогожу.

Новенькая бронзовая пушка с искусно выточенной казенной частью и стволом, но с неотрубленной прибылью[49] лежала у ног воеводы.

Пожарский слез при помощи Буянова с коня и, слегка прихрамывая, подошел к подводе. С отеческой нежностью в глазах он провел рукой по холодной гладкой поверхности орудия, снял шлем и перекрестился.

Его примеру последовал и Минин. Глаза обоих встретились. Пожарский взволнованно произнес:

– Спасибо, Минич! Хорошо!