Метро 2035. Злой пес - Дмитрий Манасыпов

Где же тут, за такими-то заботами, скучать? Двадцать лет промелькнули незаметно, и бесцельно проведенного времени в этот период практически и не случалось. Ну а если все же находило на него состояние, когда хотелось или уйти в Ботанический сад с Загородным, шататься там, ревя и корежа деревья, или сбежать от всех и веселиться, пытаясь заглушить тоску, пожирающую его внутри, дядюшка Тойво старался выбрать не последнее.

Ну не нравились ему люди, особенно когда их собиралось много. Просто не нравились. И как они могли жить раньше в таких муравейниках, Тойво не понимал. Совершенно не понимал…

…Москва… Для Самары это Московское шоссе. А столица – Мск.

Москва шла почти через весь город, разрезая его в паре-тройке километров от вокзала, что «конец Льва Толстого», и убегая в сторону, само собой, Первопрестольной, хотя со стороны это покажется глупым. Мск – на западе, а Москва неслась на северо-восток. Ну… такая особенность, Волга же, ее еще переехать надо было как-то… поезда – да, те прямо через Самарку, раз-два, и бежали по правой стороне реки.

Самара – город как город, хотя исторический центр и географический находились в двух разных сторонах. Тут тоже ничего странного – это Волга, и город начинался от нее, карабкаясь по холмам выше и выше. Народа здесь где-то года с 2010-го было никак не меньше двух миллионов в учебный год… если не больше. И пусть себе Росстат вовсю говорил о миллионе с небольшим… на заборе тоже порой написано было не то, что соответствовало истине.

Овально-вытянутую блямбу города почти параллельно делили три прямые: Московское шоссе, Ново-Садовая и Гагарина, плавно переходящая в Победу.

Москва – самая широкая трасса города, не иначе как все же завидующая прекрасной Салаватке Уфы, шоссе Юлаева, соединяющему «гантелю» города над Белой вместе, от памятника Дружбы народов и до самой Черниковки.

И Москва, начинающаяся расписными когда-то стенами крытого рынка «Караван», расположенного напротив умершего 4-го Государственного подшипникового завода, зажатого между самим шоссе и параллельной улицей Мичурина, резво скакала вверх, к высоченной ромашке «Вертикали», к метро Московская и клиникам Медунивера.

Говорят, что никто и никогда не видел настоящий вывоз продукции с 4-го ГПЗ. Мол, и это правда, тут нет ж/д ветки, и из-за растворившихся во времени серых стен с колючкой никогда не выезжало нормальное количество автомобилей. А завод-то был огромным… Говорят о тех самых подземных коммуникациях, соединяющих ГПЗ то ли с Безымянкой, то ли с ЖД, то ли вообще убегающих куда-то в Жигули на ту сторону Волги. Ну, о чем о чем, а о такой штуке, как самарские подземелья, что «город еще купцы при царе Горохе изрыли», будут говорить столько же, сколько стоит сам город.

Москва разная. Одно несомненно – она все же главная и самая широкая, просторная, дышится на ней легко и свободно. Старых домов на ней и не видно, не считая странно-одноэтажного куска от автовокзала и до Связи. Какой связи? Института же, как ни назови, а Связи.

Новые районы-кварталы росли тут постоянно, высились вверх, торчали разномастными зданиями, нависали над головой. Где-то там терялось самое раньше высокое здание всей Москвы – гостиница «Октябрьская», серая, незаметная, автовокзальная. А дома вдоль Московского шоссе все лезли, лезли и лезли куда-то к небу.

Здесь был кусок добра и счастья. Парк Гагарина, пропитанный самым главным теплом Парк Гагарина – детский. Когда-то тут даже стоял «Антошка», самый настоящий пассажирский АН, где детям крутили мультики и фильмы про пионеров-героев в Гражданскую войну. Здесь даже зимой детского смеха было больше, чем где-то еще, а летом, в рабочие дни, в праздничные, выходные… только яркие и броские цвета, только веселая музыка и только сладкий запах готовящейся сахарной ваты, масляная кукуруза и щелчки призовых тиров. Парк Гагарина, зеленый, громкий, звонкий, теплый и добрый…

Даже когда его пытались превратить во что-то иное. Даже если в нем появлялись камни с надписями о расстрелянных в тридцать каком-то году людях… Память всегда должна быть, все верно. Вопрос только один: зачем оно надо было здесь, в месте, где самые неоплаканные и замученные души всегда успокоятся от детского смеха?

А Москва, вдохнув чистой ребячьей энергии, бежала дальше, к плывущему над округой царству булочно-кондитерского комбината. Ой-вей, и не говорите, что проходя, проезжая да даже проползая мимо и хорошо отдохнув-залившись, вам не хотелось, втянув все эти чертовы смеси сахара, сдобы, корицы, ванили, масляного крема и… и еще чего-то, оказаться там внутри и, прямо из печи, взять и сожрать эклер. Самый обычный эклер с БКК, даже не торт весом в килограмм и украшенный завитушками, нет… просто эклер. Даже если вы не товарищ прапорщик.

Дальше-дальше-дальше, на велике, от Гагарина и до самолета минут десять, если не спешить. Если быстрее – уложишься в семь, даже со светофорами. До перекрестка Кирова и Москвы, где машины ныряли в тоннель… Тоннель, кольцо, перекресток… без разницы. Полвека над ними стоял он. Пожалуй, один из нескольких настоящих символов города. Как костел, или Паниковский, или Ракета… а он – просто Самолет.

Просто ИЛ-2, просто зеленый штурмовик, поднятый из болот Карелии и восстановленный из железного ломаного хлама, превращенный в себя самого. Вы не видели Самолет? Вы не были в Самаре.

Грохотала трамваями Ташкентская, строго смотрели корпуса детской областной имени Калинина, что потом стала называться как-то иначе, по имени бывшего главного врача. Тут кончался сам город.

Этот город был странным, обычным, приветливым, иногда ворчащим, непонятным и очень простым, пахнущим черемухой и сиренью, пылью и бензином, тополями и свежими плюшками, Волгой и шаурмой, пивом и старыми теплоходами… Этот город пах самой Россией, которая, настоящая, пряталась именно здесь, в провинции, в глуши, пусть и не в Саратове, спокойном и неторопливом соседе Самары.

Когда Тойво в первый раз увидел огромные руины комплекса «Города мира» за автовокзалом, то даже сперва не поверил, что там охотно жили люди. Но можно ли легко такое понять охотнику из зеленых лесов, прячущихся в многокилометровых болотах, окруженных голубой россыпью озер?

Какая ему, если разбираться, была разница? Никакой. Дядюшка Тойво жил здесь, не сам выбрав такую судьбу, и жил так, как считал нужным. Жестоко? А другие справлялись как-то по-другому, особенно, если понимать простую вещь – он-то был здесь чужим.

А если кому-то из ходящих в ошейнике там, дома, захотелось бы что-то изменить, забрать себе всю жизнь Тойво, перерезав ему горло сточенным ножом или размозжив череп колуном или ломом-пешней для льда, или отравить найденным крысиным ядом, или спалить вместе со всей семьей? Значит, так тому и быть. Пока Тойво успевал увидеть и понять любой позыв нанести вред ему или домашним куда раньше, чем само это существо успевало задуматься о таком всерьез.

Хотелось ли дядюшке Тойво, порой сгибающемуся от боли в дугу и смотрящему через левый мертвый глаз настоящие и такие живые фильмы… фильмы цветные, объемные, звучащие жизнью и пахнущие ей же, вернуться назад, в то прошлое? Финн старался не думать об этом – такие мысли отвлекают от настоящего и ежедневного. Оно, не дающее забыть о себе ни на минуту, своей обыденной насущной простотой легко доказывало свою силу.