Корпорация "Винтерленд" - Алан Глинн

На них в основном отец.

Тони Гриффин.

На некоторых — цветных мать Мария и сестра Люси. На нескольких он сам — еще совсем маленький.

Марк отходит и смотрит со стороны на свой спонтанный коллаж: отец, худой как щепка, в костюме и галстуке, стоящий рядом с кинотеатром «Адельфи» на Эбби-стрит; вся семья на пляже — на заднем фоне голубые небеса, на переднем — полотенца и замки из песка; держащиеся за руки улыбающихся родителей в чудовищном семидесятническом интерьере он и Люси; два малыша в объятиях отца; все трое где-то на лужайке, в саду…

В саду? В их саду?

Марк отступает еще на шаг.

Он ничего не помнит, ни единого места.

Господи, он ведь даже не узнает свою мать. Понимает, что это она, потому что… потому что это может быть только она, только…

Он ловит ртом воздух. И начинает рыдать — громко и горько…

Обхватывает голову руками.

Это же его семья. А он долгие годы делал вид, что их не существовало. Из какого-то ублюдского, абсолютно необоснованного чувства стыда. Теперь он смотрит на них — изучает фотографию за фотографией — и поражается. Каждый снимок — шок, каждый взгляд — откровение.

Он смотрит на сестру, вертлявую девчушку, искрящуюся умом и энергией; на мать в том женском возрасте, когда пора бурного цветения, сопряженного с рождением детей, сменяется усталостью… но она все еще шикарна, все еще держится…

Но дольше всего взгляд задерживается на отце, который на большинстве фотографий моложе нынешнего Марка, а выглядит при этом старше, взрослее и… Марка неожиданно будто током прошибает… он понял уже несколько дней назад, но только сейчас прочувствовал: этого человека оболгали, из него и вправду сделали козла отпущения. Марк не наивен, он понимает, что в то время ценности и привычки были порасслабленнее. Сесть за руль выпившим было плевым делом. Но не все же вели себя столь бесшабашно и безответственно, не все рискнули бы подвергнуть семью смертельной опасности из-за нескольких кружек пива.

Во всяком случае, не он.

В этом Марк уверен. А его взяли и очернили… зачем? Чтобы защитить чужую репутацию? В итоге чернила окропили и жизнь Марка: она медленно, но верно наполнялась ядом… ложью, отравленной молчанием и виной…

Он выходит из комнаты, проходит прихожую, заходит в ванную.

Бросается к унитазу, блюет.

Джина не привыкла быть дома утром в будний день. Странное ощущение. Она сидит за высоким кухонным столом, одетая по-рабочему, но на работу сильно не собирается. Она, если честно, из квартиры даже выходить не собирается. Сидит себе и ждет, пока зазвонит телефон. Этим, можно сказать, она занимается с вечера понедельника — с последней беседы с Гриффином.

Она дала ему номер мобильного, поэтому в квартире ее ничто не держит. Но почему-то именно сегодня утром ей ненавистна мысль о контакте с запруженными улицами, с транспортом, с людьми…

Она оглядывается. Привычные предметы кажутся чужими и даже слегка опасными. Свет, льющийся из окон, по-позднеосеннему серый и приглушенный, почему-то растерял все краски.

Что-то творится. Что-то в воздухе. Что-то не так.

Может, она на грани нервного срыва? Точно была бы там, если бы, блин, не знала себя так хорошо. Но она-то знает, что происходит. Она поставила горе в гараж — закрыла, но забыла выключить двигатель. Его не слышно, но оно крутится. Ввиду отсутствия убедительных свидетельств в невиновности Ноэля она подавила целый ряд эмоций, главная из которых — гнев. А если к этим двум ингредиентам подмешать еще немножечко неверия, скажем, в светлое будущее «Льюшез текнолоджиз», то получится отличное зелье для истерики.

Но сердце у нее на месте, ее не тошнит, и во рту не пересохло.

Во всяком случае, пока.

Она тянется к телефону.

Тут без вариантов. Либо она уступает этому нарождающемуся… что там, срыву, депрессии, кризису, либо продолжает напирать и не сдается. А она сделает что угодно, лишь бы сдвинуться с этой точки. Потому что ей хочется с нее сдвинуться. Ей хочется погоревать. Хочется смириться со смертью единственного брата. Хочется перестать задавать вопросы. Хочется посмотреть в зеркало и узнать в нем привычную себя.

Думаете, ей не хочется сходить на ланч с Софи, поболтать о киношках и туфлях?

Хочется, но она прекрасно понимает, что ни одно из этих желаний не будет исполнено сейчас или даже в ближайшем будущем.

Джина открывает телефон и набирает домашний номер Марка. Ее опять переключают на автоответчик. Она опять вешает трубку, не оставляя сообщения.

Ничего, попробует позже.

Потому что, если они оба правы, им нужно поговорить.

Потом она прокручивает список контактов. На Ноэле записаны три телефона: домашний, мобильный, рабочий. Она выбирает последний.

Эта мысль не дает ей покоя со вчерашнего дня. Связи с Ларри Болджером вроде бы никакой. Но чем больше она размышляет, тем больше возникает неясностей. Одно дело — невротичное поведение. Другое — то, что она увидела. Что-то из ряда вон.

— С добрым утром. Вы позвонили в компанию Би-си-эм. Чем могу быть полезна?

— Да, с добрым утром, — отвечает Джина, переходя на деловой официоз. — Не могли бы вы соединить меня с Дермотом Флинном?

Когда Марка отпускает, он, шатаясь, отрывается от унитаза, подходит к раковине и включает холодную воду. Полощет рот, брызгает на лицо.

Поднимает глаза и видит свое отражение в зеркале. Задумывается.

И все-таки почему дядя Дез всю жизнь так злился? Основываясь на новой гипотезе Марка, он смалодушничал после аварии и не смог себе этого простить. Когда ему сказали, что Тони сел за руль пьяный, — а он явно знал, что это было нереально, — он то ли сразу промолчал, то ли возразил… а его попросили замолкнуть.

Что он и сделал. И потом молчал всю жизнь.

Но почему? Вот в чем вопрос. Ему угрожали? Его запугивали? Не хватило смелости противостоять им?

Или была еще какая-то причина?

Опять-таки это всего лишь размышления. Но чем дальше, тем логичнее они кажутся. Другие люди никогда не бесили дядю — только он сам. Его самораздражение граничило с самобичеванием, а то и с ненавистью.

Марк возвращается в кабинет. Встает перед горой коробок с бумагами. Открывает первую и достает оттуда толстую пачку счетов за свет и газ: их тут бесчисленное множество. Через секунду бросает пачку на место, отпихивает коробку, принимается за следующую. Здесь все намешано: налоговые сертификаты, письма, всякая ерунда. В третьей коробке хранятся выписки с банковских счетов.

Марк просматривает бумажку за бумажкой. Некоторым по десять, пятнадцать, двадцать лет. Он не очень понимает, что ищет, и, конечно, не натыкается на откровения типа крупных необъяснимых поступлений на счет. Но неужели он в это верит? Неужели считает, что они откупились, заплатили за дядино молчание? Что дядя принял их предложение… взял деньги, а с ними пожизненный приговор — двадцать пять лет молчания, горечи, вины?