Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

у которых среди беженцев имеются родные, не знаю. Некоторые из них могут перебежать на сторону четников, не исключено.

— Думал я обо всем этом. — Комиссар прикурил от зажигалки Лабуда и глубоко затянулся табачным дымом. — Заранее могу сказать, что мы лишимся двух-трех десятков бойцов, но отряд, костяк отряда спасем. Вспомни, как начинали мы летом, с чего? Сначала нас было немногим более двадцати человек, а через несколько дней отряд насчитывал свыше тысячи человек! Поэтому, если сейчас сохраним главные силы отряда, то будущей весной он станет бригадой. Наши песни слышны будут не только на Космае, но и во всей Шумадии, во всей стране, да что там говорить — во всем мире, увидишь.

Лабуд одобрительно смотрел на комиссара.

— Я в этом никогда не сомневался. Надо лишь выдержать, пока придут русские. Тогда дела пойдут по-другому.

— Конечно. Погоним фашистов и в хвост и в гриву.

— Придет тот день. Не так он и далек. Слышал, как русские перемалывают немецкие кости под Москвой?

Начинало смеркаться. Первым пропали из виду вершины далеких гор. Затем серая туманная мгла стала окутывать близлежащие скалы, укрывая от взоров людей их первозданную красоту и величавость. День таял, растворялся, словно весенний снег под воздействием теплого южного ветра. Окуталась туманом и вершина Космая. Облака, целый день висевшие над землей, сгустились и разразились снегом с дождем. Все вокруг стало покрываться белой пеленой. Четники прекратили атаки, и партизаны в полном порядке, без суматохи, оставляли свои позиции и небольшими колоннами следовали в направлении горы Храбрецов, а оттуда на Космай.

Бойцы роты Лабуда ежились от холода, который своими невидимыми иголками легко проникал сквозь одежду. После боя, в ожидании своего командира, они разложили костры и занялись приготовлением ужина. Разговоров почти не было слышно. Люди то и дело с тревогой смотрели в сторону Лапаревской высоты. Какова же была их радость, когда появились Лабуд, Гордана и Зечевич. Бойцы оставили свои места у костров и окружили их плотным кольцом. Вопросам не было конца. Но многие вопросы оставались без ответа. Людям, вернувшимся из когтей смерти, не хотелось снова переживать тяжелые мгновения. Поэтому они или отмалчивались, или отнекивались. Бойцы понимали состояние товарищей и не обижались.

Лабуд, сказав, что должен доложить комиссару о выполнении задания, сразу ушел. Куда-то исчез и Зечевич, словно ему хотелось побыть одному. В роте осталась лишь Гордана. Беспредельно уставшая, с тяжестью на сердце от гибели двух товарищей, она присела у костра, прижавшись спиной к большому камню, и закрыла глаза. Блики пламени освещали ее лицо. Время шло, а она продолжала сидеть не шевелясь, и никто не пытался досаждать ей.

С другой стороны костра, скрестив ноги, сидел Лолич и, точно верный страж, охранял покой девушки. В каждом его жесте чувствовались любовь и нежность. Глядя на девушку, он с новой силой ощутил, как недостает ему ее взаимности. Однако где-то в глубине души у него шевелилось подозрение, что его сердце слишком непостоянно, чтобы даже такая девушка, как Гордана, смогла заполнить его до краев.

— Ты очень устала, — прошептал Пейя Лолич, — тебе надо поспать.

— Уже отдохнула, — тоже шепотом ответила Гордана, будто сообщала тайну.

— Знаешь, сколько я думал о тебе сегодня, сочувствовал тебе.

— Сочувствовать, конечно, лучше, чем на себе чувствовать, — насмешливо ответила она, немного приоткрыв глаза.

Усталость у Горданы действительно прошла быстро: молодому здоровому организму не требуется много времени на восстановление сил. Вскоре она сидела уже с открытыми глазами и, словно путник, вернувшийся из странствия, пыталась понять, изменилось ли что-либо за время ее отсутствия. Когда на лицо стали падать крупные хлопья мокрого снега, она окончательно проснулась, но еще продолжала сидеть неподвижно, не реагируя на вопросительные взгляды товарищей. Они о многом хотели ее спросить, и она понимала их желание.

— Сестрица, раз ты проснулась, — первым набрался храбрости Космаец, — скажи, а что, Жика не вернется?

Гордана печально посмотрела на юношу. Она знала, как он любил Жику.

— Не терзайся, Рада. Всем нам тяжело, всем его жалко.

— Значит, он никогда не вернется?

— Нет, никогда, — с трудом произнесла девушка.

Космаец печально опустил голову. Изредка, отворачиваясь от костра, он украдкой вытирал набегавшие на глаза слезы.

— Ты плачешь, Рада? — спросила Гордана Космайца, когда они остались одни у костра.

— Сейчас уже нет, — ответил он.

Она нежно погладила его по голове. Рада посмотрел на девушку и заметил у нее в волосах прядь седых волос. «Сколько надо пережить, чтобы появились седые волосы у молодой девушки!» — подумал Космаец.

— Почему, сестрица, не хочешь рассказать мне, как погиб Жика? — негромко спросил Космаец.

Она передернула плечами.

— Расскажу как-нибудь в другой раз, когда буду в другом настроении. А сейчас не проси, не надо.

Она гнала от себя воспоминания о вчерашней ночи, но они были еще настолько свежи и сильны, что невольно будоражили и волновали и не думать о них было невозможно.

Прошлое обычно скоро забывается. Забудет многое и Гордана, но только не эту ночь. Много лет спустя она расскажет о событиях этой ночи в своих воспоминаниях, поведает о ней точно и кратко, словно о дне рождения, без которого ее биография была бы неполной.

…Им удалось незамеченными проникнуть на тихую, маленькую, погруженную в глубокий сон железнодорожную станцию и захватить пустой товарный состав. Локомотив был под парами, готовый отправиться в путь в любую минуту. Перед ним уже горел зеленый глаз светофора. Машинист локомотива выслушал приказ Лабуда молча, без излишних эмоций. Пистолет в руке Лабуда выглядел достаточно убедительно. Смерть не любит, когда взрослые дяди начинают играть с ней в жмурки. Партизаны не любят, когда их приказам противятся. Осужденные на смерть в последний миг своей жизни обычно забывают о том, что другие хотят жить. У них на это не остается времени, им надо не опоздать на встречу со своей судьбой.

Состав тронулся, набирая скорость. Виадук еще скрывался за поворотом, но партизаны знали, что до него осталось проехать всего несколько километров. Весной, в апреле, когда фашисты напали на Югославию, немецкие самолеты несколько раз бомбили виадук, теперь те же немцы берегли его как зеницу ока.

Лабуд стоял у окна будки машиниста и отдавал распоряжения: «Убавь скорость… Еще немного… Еще…» Останавливать состав на виадуке было рискованно: это сразу насторожило бы охрану. «Дай один гудок… еще один… Прибавь скорость!» Вот паровоз миновал поворот и вышел к виадуку, который был переброшен с одной стороны ущелья на другую. Вокруг вздымались высокие горы. По обе стороны ущелья были оборудованы железобетонные огневые точки, прикрывавшие подходы к виадуку. На