Дальний приход - Николай Коняев

— Что это за чудеса у вас? — спросил я, когда мы въехали в совершенно безлюдную деревню. — Вроде следы кругом, тропинки протоптаны, а людей никого не видно.

— И не увидишь теперь… — вздохнул приятель. — Прячутся все…

— Прячутся? От кого?!

— От банков… — сказал приятель. — Банки на нас напали… Вначале, понимаешь, здешним мужикам кредиты предлагать стали… Первое время по глупости несколько человек взяли по пятьдесят тысяч, а потом, когда расплатились, оказалось, что им еще по сто тысяч отдать надо…

— Н-да… — сказал я. — Такое и в городе бывает… Попали, что называется… Но другие-то поумнее оказались? Не брали больше таких кредитов?

— Не брали, конечно… Только от банков этих куда денешься? Разослали, понимаешь, всем карточки с деньгами как бы в подарок, а тоже как кредиты оформили. В общем, сейчас у нас в деревне редко кто меньше миллиона банкам должен…

— Да ну тебя… — сказал я. — На кой хрен банкам эти развалюхи нужны…

— Не знаю… — сказал приятель. — Говорят, таджиками наши деревни заселять собираются… Или китайцами… В общем, такой вот у нас деревенский нацпроект осуществляется… В райцентре уже и судебных исполнителей завели. Теперь местные прячутся все, боятся, что приедут из райцентра и из домов выгонят…

— Но ведь это же мошенничество… — сказал я. — В суде можно доказать, что кредит обманом оформлен… Да и из жилища не имеют права выселять судебные исполнители… Тоже можно в суд обратиться…

— Можно, — согласился приятель. — Если у тебя деньги есть, можно и того, что ты на самом деле должен заплатить, не платить… Ну а без денег, без адвоката чего же в теперешнем суде докажешь?

На это мне возразить было нечего…

Молча смотрел я на пустынную деревенскую улочку, на темные окна деревенских домов.

Вот деревенская улочка кончилась, потянулись вдоль дороги корпуса ферм. Ослепшими глазницами выбитых окон смотрели они на мехдвор, где темнели в сумерках заржавевшие остовы тракторов и комбайнов.

И горький комок встал в горле…

Ну, да…

Можно, конечно, подобно нашим депутатам-либералам, рассуждать о русском разгильдяйстве и пьянстве… Только ведь деревенским разгильдяям и пьяницам в одиночку не сотворить было такого. Тут надобно было условия создать, чтобы пьянство и разгильдяйство в такую силу вошло. И кто же, спрашивается, условия эти создал? И где, не среди же местных, прячущихся от банков мужиков искать подлинных виновников этой разрухи?

— В Москву надо ехать, эту нелюдь искать… — сказал приятель, словно услышав меня.

— Наверное… — согласился я. — Только чего же в такую даль дорогу мять… Телевизор включи и увидишь…

— Не-е… — приятель покачал головой. — В телевизоре этого не видно. Телевизор любую нелюдь как людей показывает… Ни за что не отличишь, если по телевизору смотреть…

Я не стал спорить.

— Отче наш, иже еси на небесех! — вспоминая своего одноклассника Фанькина, проговорил я. — Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Тяжелая сырая темень уже лежала по обе стороны дороги.

Лишь изредка вспыхивали в этой тьме слабые огоньки недогрызенных русских деревень…

Уже много лет мне снится один и тот же сон…

Мне надо уезжать.

И уже и дела завершены, и билеты куплены, и с друзьями я простился, и вот бесцельно сижу я или гуляю и вдруг вспоминаю, что вещи у меня еще не собраны.

Я бегу собирать свои вещи, но их много, я начинаю торопиться, и вдруг с ужасом осознаю, что все равно не успею собраться, потому что уже истекло отпущенное мне время — подошел час назначенного мне отправления.

И проснувшись, лежу в постели и слушаю, как медленно — так убегают, играя, дети — затихает встревоженное неземным страхом сердце.

И перебираю детали сна, постепенно успокаиваясь мыслью, что все это только сон, а на самом деле я никуда не опоздал, и вообще можно ведь и во сне было обменять билет и поехать в другой день на другом поезде…

И вот тогда и становится уже по-настоящему страшно, вот тогда и осеняешь себя крестным знамением, потому что понимаешь — билет был куплен к умершим родителям и на этот поезд билеты никому не меняют…

Сколько себя помню, всегда хотелось знакомств, общения с интересными и влиятельными людьми… Может быть, не больше, чем другим, но, наверное, и не меньше. И вот с удивлением начал замечать, что прискучили и интересные люди, и к влиятельным что-то не тянет.

Совсем другого общения ищешь…

Старец — весь в черном, только борода белая! — из нового круга, куда тянет… Так хотелось попасть к нему, а приехал и позабыл, чего спросить хотел… Вернее, сообразил, что и не думал об этом.

— Молюсь рассеянно… — покаялся. — Если одно слово только и произнесу во время утреннего или вечернего правила с подлинной верой, так и то добро.

— Как не добро… — улыбнулся старец. — Если и за целую жизнь одно слово с полной верой произнести, то горы свернуть можно.

— Неужели так?

— Дак не бывает иначе… Пока не совершенен внутренне, пока вера не глубока, и сила молитвенная не дается… Если бы иначе было, все горы свороченными оказались бы…

И отвернулся от меня старец к другим, жаждущим его слова и утешения. И вроде и не говорил больше со мной, а разговор продолжался.

Словно бы внутри звучал голос старца:

— Даст Бог и доживет человек до старости… Немощен станет. А немощь от греховного освободится. Очищается человек в скорбях и болезнях… Облегчается в раскаянии душа. С такой душою и ко Господу легче взойти будет…

Старец ли это говорил, сам ли я думал так?

Уже уходил он от нас в свою келью.

Шел, опираясь на клюку, седобородый, тихий, наполненный каким-то нездешним покоем.

Тихо ступал, неслышно…

А вокруг словно вихрь бушевал, гром гремел, молнии блистали — чудеса Божии совершались…

И все — в покое, среди незамутненно-ясного дня.

Валаам всегда, еще со времен Авраамия Ростовского был монастырем, который поставлял Руси святых…

Во все стороны света расходились с Валаама лучи апостольского света…

По всему свету разбросаны могилы валаамских монахов.

В Старой Ладоге и Новгороде, в Москве и на Соловецких островах, в Уссурийской тайге и в Финляндии, в Австралии и на Алеутских островах…