Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук

Царапая затылок, Подкидыш удивлялся:

– А как пройти? Тут – болотина. Там – пропасть.

– К этой вершине только на Пегасе можно прилететь, – сказал Оруженосец. – А Пегас вон там, в конюшне, которая находится у подножья. Спервоначала нужно там потрудиться.

– Чего? – Ивашка оторопел. – Мы так не договаривались.

– Мы вообще никак не договаривались, – напомнил старик. – Ты сам дорогу выбирал.

– В дерьме колупаться? Конские яблоки с грушами катать на тележке? Такую забаву я мог бы в деревне найти.

– Зато коней крылатых там не найдёшь. Да и вообще… Ты как хотел? Взлетел, пришпорил, и давай звёзды с неба хватать? Нет, дорогой, так не бывает. Даже Геракл на конюшне батрачил. На Авгиевых конюшнях. Слышал о таких? Царь был – Авгий. У него конюшни тридцать лет не чистились.

– Да какой же это царь? Засра… – Подкидыш залепил ядрёное словцо. – Ну, и что там дальше?

– На Авгиевых конюшнях Геракл шестой свой подвиг совершил. Тридцать лет не чистились конюшни, а этот парняга за день порядок навёл. Взял, плотиной реку перегородил и направил её воды на Авгиевы конюшни.

Подкидыш был слегка разочарован – ждал чего-то большего.

– Разве это подвиг? Твой Геракла смухлевал. Короче так! – решительно сказал Ивашка. – Ты не царь, я не Геракл. Я колупаться в навозе не буду. Я иду вершину покорять. А ты можешь остаться. Отдохни пока.

2

Выйдя рано утром при солнечной погоде и ласковом щебете птиц, покоритель вдруг напоролся на крупнокалиберный снежный заряд. Студёный ветер вперемежку со снегом давили с такою силой – точно стена стояла на пути. Кепку с головы чуть не срывало – вместе с волосами. Башмаки соскальзывали на мокром снегу, на сверкающем льду. Шагу нельзя было сделать вперёд – не пускала пурга. Так ярилась ведьма, распустившая седые космы, – плюнуть хотелось, когда бы ни знал, что плевать против ветра негоже. Подкидыш понимал – это испытание, которое человеку даётся по силам, и если у тебя кишка тонка – отойди в сторонку, отдохни, расслабься и найди причину для самооправдания…

Вот как раз такие люди, решившие расслабиться, и повстречались ему где-то на третьей или четвёртой спирали; кремнистый путь к Вершине уходил кругами, по спирали, словно бы завинчиваясь в облака. Ивашка увидел реку и лужайку на краю Серебряной Спирали, где было заветерье. Облака возле реки стояли, словно кусты белопенной черёмухи. Сквозь облака светило крохотное солнышко – это был костёр. Подойдя поближе, он услышал музыку, дребезжащую в транзисторе. Аппетитно потянуло духом шашлычка. Пустая поллитровка блеснула под кустом. Ощущая неприязнь к этим туристам, покоритель задержался на каменном взлобке. Посмотрел и послушал, как два раскрасневшихся молодца, ухватив друг дружку за грудки, самозабвенно спорят, кто из них талантливей, кто гениальней. И при этом спорщики руками так размахивали, что вот-вот и начнётся мелкопоместное Бородино или Мамаево побоище.

Впереди распогодилось. Лазурь широкими платками укрыла плечи великой вершины.

Двигаясь дальше, покоритель увидел пёструю и шумную толпу. Увидел коновязь, возле которой стоял и дремал табун замордованных крылатых лошадей из литературного колхоза. Тут проходил очередной какой-то праздник. Собрались таланты и гении краевого и областного масштаба – не протолпишься. Народ был незнакомый. И вдруг на возвышении – как на пьедестале – Ивашка заприметил блестящие квадратные очки на загорелой упитанной физиономии. А кроме того – полоска пластыря белела на ухе толстомордого.

«Ба! – Парень чуть не крикнул. – Ардолион, который бреет уши! А кто это рядышком? Катрина, как её? Не помню… Василискина? Ты глянь! Как новогодняя ёлка, украшенная серебром и золотом, брильянтами да изумрудами. И всё это, как я теперь понимаю, заработано непосильным трудом. Вот и здесь они трудятся, жемчужные зёрна в колхозном навозе старательно ищут. Молодцы!.. Как хорошо, Антигер Солодубыч стоит на трибуне. Как памятник. Интересно, о чём это он говорит? О том, что надо читать «Муму», «Каштанку, «Горе от Дюма»… Может, подойти к ним? А зачем? У них своя дорога, у меня своя. И дороги эти вряд ли где-нибудь пересекутся…»

«Ардолион, который бреет уши», закончил зажигательную речь. Толпа взорвалась аплодисментами. Директриса кого-то стала награждать значками и орденами «За отвагу и талант», «За достижения в битве за литературный урожай», «За героизм во время посевной светлого и доброго, и вечного зерна». А неподалёку в стороне особо рьяные колхозники уже костерок запалили, расстелили скатерть-самобранку на земле и успели хряпнуть по рюмашке. Присмотревшись, Простован удивился: в костре догорали обломки обоюдоострых деревянных мечей, обломки деревянного копья и целые сугробы серых рукописей. В металлическом рыцарском шлеме – будто в ведре – ядрами белела очищенная картошка. Вкусно пахло жареным и пареным. Подкидыш покрутился неподалёку, слюну проглотил. Интересно то, что постороннего никто не замечал или нарочно в упор не видел. А он, между тем, был бы не прочь немного подкрепиться перед дальней дорогой, да и погреться не помешало бы – продрог. Но все кругом были озабочены сами собой и дорогими гостями – представителями Стольного Града.

Покидая место разгоравшегося праздника, он услышал девичий визг в кустах неподалёку, а через минуту оттуда выскочила растрёпанная деваха, одной рукой поправила надорванный цветной подол, а второй погрозила кому-то.

– Старый козёл! – закричала она. – Уши сначала побрей!

– Нимфа! – застонали в кустах. – Иди, почитаем «Каштанку»!

– Ты дождёшься, – пригрозила нимфа, – я все каштаны тебе оборву.

Колхозный замордованный пегас у коновязи неожиданно вскинул давно уже нечесаную буйную башку, и задорно заржал.

Упорно шагая дальше, покоритель поднимался всё выше и выше, кое-где карабкаясь почти по вертикальным скалам. И снова, и снова в грудь ему били хлопья внезапного снега – даже солнца не видно; яичный какой-то желток, размазанный по небесам. Дышать становилось труднее. Снежный заряд – с переменным успехом – продолжал свинцом лупить навстречу, заставляя отворачиваться и поневоле смотреть назад, втайне завидуя тем, кто остался внизу – пить вино и водочку, плясать возле костров и забавляться по кустам с колхозными богинями и нимфами.

Затем над головою посветлело – солнце открылось, колодцы бездонной лазури, которая как будто потекла на землю – далёкая долина заискрилась, река в долине вспыхнула огненной артерией. Понимая, что рано радоваться, Подкидыш не мог не улыбаться, глядя в небеса. Крепко стискивая зубы, он шагал, исполненный предчувствия победы, и никто не смог бы его остановить даже на сверкающем гибельном краю, там, где отступали самые рисковые ребята. И уже не смущали его кресты, поминальные камни или другие какие-то печальные отметины в память о талантах или гениях, как убитых, так и самоубиенных на литературном поприще. Великая Вершина Мастерства – не везде, но в некоторых местах – была похожа на великий памятник. Здесь нашли свой последний приют не только новички, отчаявшиеся доказать свою гениальность. Здесь упокоились даже маститые, всем миром признанные. Взять хотя бы Хемингуэя. Нобелевский лауреат. Казалось бы – живи и радуйся, на яхте своей рассекай по морям-океанам, а он что сделал…