Американская дырка - Павел Крусанов

Стало быть, Капитан предупредил облакиста о моем возможном визите вскоре после того, как рассказал мне в ресторанчике на Литейном под водку и салат “Цезарь” о Патрокле Огранщике. То есть он задал программу, которая загружалась в меня, как в жирафа, полгода. Надо менять процессор… Значит, он уже тогда знал, что я приеду на эту идиотскую разведку. Но почему тогда Капитан не предупредил ткача?

Потому что тот дурак или потому, что не вольный камень?

– А Сергей Анатольевич не говорил, с каким я делом к вам приду?

– Говорил. – Хозяин сделал приглашающий жест, развернулся и направился из прихожей в мастерскую – седой хвост, не отставая, преданно последовал за ним. – Но я забыл. – Жора обернулся через плечо. – Мы тогда полнолуние отмечали. Ну, понятно, выпили…

– Извините, можно закурить? – Я был в замешательстве и действовал точно по Лоренсу.

– Курите.

Жора подошел к окну, щелкнул шпингалетами и с хрустом распахнул рассохшиеся створки, пропев при этом низким, неплохо поставленным голосом:

– Окна открой, впусти небо.

Дверь отвори, стучит утро!..

Утро было, конечно, условное – половина третьего, но что касается неба, то оно, бесспорно, удалось. Более того, оно позировало и просилось на холст: окно выходило на Великую и выгнувшуюся над ней пронзительную июньскую синь, в верхнем ярусе декорировали три неподвижные перистые кудельки, а нижний ярус был отдан для жизни – там молчаливо скользили без всякого дела, единственно для восхищения, небольшие редкие катышки чего-то ослепительно белого и пушистого. Предположить, что природа этих мохнатых шариков объясняется каким-нибудь скучнейшим агрегатным состоянием

чего-то, было все равно что скверно выругаться в церкви.

Получив от хозяина – в виде пепельницы – бледно-молочную с изнанки банку из-под сладкой кукурузы, я выдавил из зажигалки язычок огня и закурил спасительную сигарету. Что делать? “Пришел прочистить унитаз. Ну как живете?” Мне, по сути, даже не о чем его спросить… То есть чтобы это выглядело по делу. “Кем вы были, прежде чем стали?..” Так, что ли?

Собираясь с мыслями, я медленно разглядывал холсты на стенах. Рука у

Жоры была набита (безо всякого негатива) отлично, а воздух и свет он чувствовал и передавал, как редко кто передает и чувствует.

Постепенно я увлекся зрелищем небес во всем их надмирном величии, так что даже не заметил, как хозяин на скорую руку накрыл для кутежа ломберный столик – бутылка водки, два вареных яйца, два бублика с маком и пакет вишневого сока.

– Вспомнил, – неожиданно сказал облакист.

– Да? – Я не понял, о чем он.

– Вспомнил, с каким делом вы должны были ко мне прийти.

– Вот как?

– Вы должны были спросить меня, когда я умер.

– Я должен был это спросить?

– Вот именно.

Жора сделал приглашающий жест, мол, милости просим к столу, и приподнял уже открытую бутылку водки.

– Жалко огурцы того… – Небесных дел мастер кивнул в сторону прихожей. – Сдохли.

– Нет-нет, – взмахнул я открытой ладонью, – я за рулем!

– Ну что же, тогда пейте сок – кровь невинных ягод.

Жора помедлил (кажется, он был разочарован), потом налил себе водки, а мне – кровь безгрешных вишен. Он выпил; я для порядка пригубил.

– Так когда вы умерли?

– Давно. – Облакист отхватил крепкими еще зубами кусок бублика с маком. – В восемьдесят четвертом на Старый Новый год. Но поскольку труп мой не был найден, суд признал меня умершим только в мае две тысячи первого. Семнадцать лет ваш покорный слуга не знал административного упокоения. Это дурно сказалось на моем характере.

Я полюбил беленькую.

Так легко открылся… Или это шутка? С другой стороны, как иначе можно об этом говорить? Не-ет, что-то есть в его словах, что-то есть…

“Семнадцать лет ваш покорный слуга не знал административного упокоения”. Может быть, Курехин умер так, как умер, именно потому, чтобы ни у кого не появилось сомнений в его смерти? Чтобы быстро административно упокоиться и не испортить характер дурными привычками?

Я залпом выдул полстакана вишневой юшки. Хозяин налил себе водки.

Мне отчего-то подумалось: неужели в искусстве пьянства тоже есть вершина, на которую – по Патроклу Огранщику – можно блистательно взобраться? Принято считать, будто там только бездны падения…

Усилием воли я остановил не относящуюся к делу мысль.

Однако с какой вершины, решив не уподобляться свинье у помойного корыта, сошел этот человек? Какие небеса он отказался покорять? Я оглядел стены, где красовались оправленные в скромный багет эмпиреи: не здесь ли скрыт секрет его вызова? Теперь никто не упрекнет его в том, что он отступился от небес в страхе разбиться о камни.

Облакист был старше меня лет на пятнадцать-семнадцать: кем он был в восемьдесят четвертом – я и представить себе не мог. Вернее, пожалуй, мог бы… но не представлял.

– Скажите, Георгий…

– Владимирович, – подсказал хозяин.

– Скажите, Георгий Владимирович, сколько раз вы умирали?

– Дважды. Повторно – в девяносто втором. Уже монахом, чистым анахоретом. – Облакист вздохнул, потупил взор и опрокинул рюмку в джаггеровскую пасть. Должно быть, за помин своей былой души.

– Живому именины, мертвому помины, – невольно сорвалось с моего языка. – Не надоело?

Хозяин посмотрел на меня с требовательным непониманием.

– Шутка не удалась, – пояснил я. – А почему вы говорите мне все это, не таясь?

– Услуга за услугу. – Вкусивший беленькой художник явно намекал на прочистку унитаза. – И потом – Сергей заверил, что если вы спросите о смерти, значит, вы уже готовы встать на путь камня.

Да с чего он взял?!

– Скажите, а сам Сергей Анатольевич…

– Не-е-ет! – осклабился Георгий Владимирович, энергично помотав седым хвостом. – О нем вы у него и спрашивайте.

Конспирологический устав у них, что ли, такой? Тамплиеры домодельные… Вот уж вправду: в мире исчезли белые пятна, но появились темные места. Ну что же, моя любовь к Мейринку еще не иссякла, хотя ничто так не охлаждает ее, как чтение Мейринка.

4

Все это вполне могло оказаться спектаклем, лукавым лицедейством, специально инсценированным для меня по просьбе Капитана, набившего руку на карах и розыгрышах и блестяще насобачившегося строить многоходовые комбинации, в чем я имел возможность убедиться, работая с ним в паре на поприще разделки под орех корыстолюбивой Америки, империи товарного добра. Возможно, это был даже розыгрыш без цели – просто от избытка витальных сил. А может быть… Так или иначе через две рюмки интересы колоритного Георгия Владимировича переместились в область визуальных искусств, где я был не шибко силен, а еще через две его словам уже невозможно было верить. В частности, сперва он заявил, что страдает тягой к поглощению заведомо несъедобных предметов, называемой в медицине геофагией, а следом признался, что любит сметану, потому что в ней нет костей.