Денис Давыдов - Александр Бондаренко

Посмотрим же непредвзятым взглядом. Бедряга — тогда 36-летний штабс-ротмистр Ахтырского гусарского полка, находился в подчинении 28-летнего Давыдова, который был его тремя чинами старше. Денис пишет о нем так: «…малого росту, красивой наружности, блистательной храбрости, верный товарищ на биваках; в битвах — впереди всех, горит, как свечка»[251]. Вот и все, в «Дневнике партизанских действий» имя его упоминается еще три раза — в действии.

Зато фамилия «какого-то Храповицкого{112}» встречается в тексте «Дневника» порядка тридцати раз! Он не только был одного возраста с Давыдовым, но и давним его знакомым: их первая встреча произошла еще в 1807 году, когда Денис ехал к армии.

«На походе я познакомился с некоторыми офицерами, между коими были князь Баратаев, Ясон и Степан Храповицкие. Я не думал тогда, что с последним буду служить в великий 1812 год партизаном и заключу с ним братскую дружбу на кровавых пирах войны Отечественной!»[252]

Даже описание Денисом Храповицкого в ряду прочих офицеров получилось и больше, и теплее, нежели того же штабс-ротмистра Бедряги. Сравните:

«Волынского уланского полка майор Степан Храповицкий — росту менее среднего, тела тучного, лица смуглого, волоса черного, борода клином; ума делового и веселого, характера вспыльчивого, человек возвышенных чувств, строжайших правил честности и исполненный дарований как для поля сражения, так и для кабинета; образованности европейской»[253].

Разумеется, в отряде, в тылу противника, у всех у них настроения и взаимоотношения были совсем иные, нежели стали после войны, когда неизбежно пошли свои счеты, стали вспоминаться неоцененные заслуги и сравниваться полученные награды… И опять — та же мысль, что главный-то «окоп» был именно твой… Что делать, коль человеческая природа столь несовершенна и особому совершенствованию не подлежит?

Михаил Иванович Семевский писал: «Честолюбие, зависть, эгоизм, жестокосердие — все эти и им подобные качества не были чужды ни Фигнеру, ни Давыдову, ни Сеславину, ни одному из тех, имя которого со славою красуется в летописях Отечественной войны»[254].

Но разве только им одним и только тогда? Ни войну, ни политику не делают, как говорится, «в белых перчатках» — хотя перчатки и являлись форменной принадлежностью, но только на сражении они белыми оставались недолго. Впрочем, переходить в область философии мы не будем. Так же как не станем никого упрекать за данные им оценки — каждый имеет право на свою точку зрения. Только отметим, что по сравнению с товарищами, вышедшими в генералы и украшенными хотя бы Аннинской лентой{113}, Бедряге не повезло: он получил чин полковника только при отставке{114}, хотя тоже дрался отважно и в августе 1813 года был даже награжден орденом Святого Георгия IV класса.

Насчет жестокости Давыдова по отношению к пленным доказательств нет. Более того, Денис Васильевич именно за это осуждал полковника Александра Самойловича Фигнера, который стал партизаном, последовав его примеру.

«Фигнер — был гениальный партизан, это был храбрейший человек и неистощим на выдумки — дурачить и истреблять неприятеля. Хладнокровие его было неподражаемо, французы ужасались его имени…»[255]

Вот что писал Денис о своем давно погибшем товарище: «Мы часто говорим о Фигнере — сем странном человеке, проложившем кровавый путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Я не могу постичь причину алчности его к смертоубийству! Еще если бы он обращался к оному в критических обстоятельствах, то есть посреди неприятельских корпусов, отрезанный и теснимый противными отрядами и в невозможности доставить взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время опасности, а освободясь уже от оной…»[256]

Оборвем цитату, ибо точка зрения Давыдова понятна, и сомнительно, что, осуждая Фигнера на бумаге, он на практике поступал бы точно так же. Скорее, как опытный автор, он бы аргументированно оправдал своего товарища — заодно таким образом и себя самого. Тем более что многие из французов подобное отношение заслужили — чего стоит один рассказ Михайловского-Данилевского!

Можно, конечно, вспомнив слова Семевского, предположить, что Давыдовым двигало чувство зависти, но и это предположение мы тут же отметаем благодаря тому же самому автору. Вот что писал Михаил Иванович: «В живых, бойких, смелою рукою набросанных рассказах, дневниках, записках Давыдова о собственных его подвигах мы нашли несколько заметок о партизане Сеславине. К чести Давыдова надо заметить, что он везде отдает должную справедливость отважному и неутомимому партизану (как он называет Сеславина) и вполне беспристрастно рассказывает о его подвигах»[257]. Было бы нелепо предположить, что Давыдов одновременно мог быть объективен по отношению к отставному, находившемуся не у дел генерал-лейтенанту и завидовал павшему в бою полковнику…

Денис Васильевич не отрицает, что были случаи, когда и ему приходилось казнить пленных. Он вспоминает, как 9 октября, в районе села Спасского, партизанами были захвачены «несколько неприятельских солдат, грабивших в окружных селениях», и один из них, как показалось, имел «черты лица русского, а не француза»:

«Мы остановили его и спросили, какой он нации? Он пал на колена и признался, что он бывший Фанагорийского гренадерского полка гренадер и что уже три года служит во французской службе унтер-офицером. „Как! — мы все с ужасом возразили ему, — ты — русский и проливаешь кровь своих братьев!“ — „Виноват! — было ответом его, — умилосердитесь, помилуйте!“ Я послал несколько гусаров собрать всех жителей, старых и молодых, баб и детей, из окружных деревень, и свести к Спасскому. Когда все собрались, я рассказал как всей партии моей, так и крестьянам о поступке сего изменника, потом спросил их: находят ли они виновным его? Все единогласно сказали, что он виноват. Тогда я спросил их: какое наказание они определяют ему? Несколько человек сказали — засечь до смерти, человек десять — повесить, некоторые — расстрелять, словом, все определили смертную казнь. Я велел подвинуться с ружьями и завязать глаза преступнику. Он успел сказать: „Господи! Прости мое согрешение!“ Гусары выстрелили, и злодей пал мертвым»[258].