Любовь надо заслужить - Дарья Биньярди

Теперь я знаю все о предлежании плаценты, в частности то, что это редкая патология, встречается в среднем раз на двести беременностей, но, когда я проснулась в маминой постели и увидела лужу крови, я испугалась за Аду.

Позвала папу: «Папаа». Потом закричала: «Франкоо!»

Никто не ответил.

Позвонила Лео. И на домашнем, и на сотовом ответил автоответчик.

Я подумала, что он поздно лег спать.

— Три часа всего поспал, — признался он потом.

Было восемь утра. К счастью, доктор Маркетти, мой гинеколог, тоже не ответила на мой звонок, не то она велела бы вызвать «скорую», а я вызвала такси, и правильно: через полчаса врач сделал мне УЗИ и подтвердил, что с Адой все в порядке, без драматизма, без сирен.

Не буду преуменьшать: как говорит Лео, вчера утром я была напугана, волновалась и сейчас еще волнуюсь. Чувствую себя чуть–чуть виноватой.

Франко считает, что это абсолютно лишнее. Это вина плаценты, а не моя.

Предлежащая плацента полностью закрывает шейку матки.

— Представь себе замороженную курицу в пакете, — сказала узистка.

На автоответчике Франко и Лео постаралась оставить бодрое сообщение: «Я в клинике Святой Урсулы, но не у Альмы, двумя этажами выше, в гинекологии. Было кровотечение, с Адой все в порядке, со мной тоже. Да–да, семейка — какой–то кошмар!»

Первый раз, когда я пришла к Лео в дом, где мы сейчас живем, я отметила, что, к счастью, его жилище совсем не похоже на квартиру моих родителей, за исключением одной детали: автоответчик на домашнем телефоне.

— Зачем тебе это ретро? Ни у кого уже нет… — удивилась я.

— Для мамы, когда она звонит из Лечче, а меня нет дома, она любит поговорить с автоответчиком, — сказал тогда Лео.

Познакомившись с его мамой, я поняла, что он имел в виду.

Мои родители утверждают, что автоответчик им нужен, чтобы фильтровать звонки с работы, но я‑то знаю, это для них инструмент защиты от окружающего мира. Хотя вчера утром автоответчик всем нам очень помог.

Лео услышал сообщение на домашнем телефоне, как только проснулся, к тому же мобильный у него разрядился. И если бы Франко, который вышел ненадолго без телефона, чтобы купить газеты и печенье, вернувшись, обнаружил кровь на постели, он бы не на шутку испугался, несмотря на все свое здравомыслие.

— Когда я услышал про семейку, я понял, что все не так плохо, — сказал он потом.

Знал бы он, что мне было совсем не до шуток!

Не мне критиковать отца и его стиль общения. По–моему, в некоторых случаях ирония может сослужить хорошую службу Если через сорок восемь часов после того, как прооперировали твою маму, ты оказываешься в той же самой больнице, но двумя этажами выше, шутка помогает снизить драматический накал, по крайней мере, для окружающих.

Я не знаю, как я себя чувствую, не хочу об этом думать. Иногда лучше не знать, как мы себя чувствуем.

Главное, с Адой все в порядке, мне придется лежать в постели и, возможно, роды будут преждевременными, мне сделают кесарево сечение.

На сегодня достаточно.

Главное — настоящее, писал Майо. Сейчас это так. Сейчас только Ада имеет значение.

В последнее лето отец подарил нам одну из тех старых маленьких лодок, на которых плавают рыбаки в устье По. Он нашел ее в камышах — она лежала пробитым днищем кверху — и починил для нас с Майо.

Лодку мы оставляли на берегу, на песчаной отмели, и вечером, перед закатом, когда спадала жара и воздух становился свежее, бежали к реке по прогнившим ступенькам старой лестницы, теряющейся в зарослях камыша и белой ивы. Высокие рыбацкие сапоги защищали наши ноги скорее от комаров, чем от грязи. Вместе мы сталкивали лодку в воду. Майо работал веслами, а я на него смотрела или мы оба ложились и просто плыли по течению, свесив руку за борт, касаясь воды. В лодке было только одно место для гребца — узкая неудобная скамейка, но мы бросали на дно надувной матрац, и я могла на нем сидеть или лежать. Брали с собой бутылку воды в ведре и сигареты.

Мы могли так плавать до самой темноты. Иногда о чем–то разговаривали или пели, но чаще всего просто молчали, называя по очереди увиденных на пути птиц: черноголовая чайка, колпица, белая цапля, серая цапля. Дорога у плотины была пустынна, как и река. Иногда пробегала собака, а однажды проскакали три путника, помахав нам рукой.

Мы плавали по каналам в дельте По, находили заливные луга, затопленные рощи, пруды, заросшие белыми кувшинками. Одним из наших любимых мест был залитый водой лесок, где росли ясени, белые тополя, ольха — мозаика из зелени, воды и веток.

Нас окружал мир звуков: плеск воды, плеск весел, гудение насекомых, пение птиц. Мы вдыхали запахи, которых я нигде и никогда больше не ощущала: реки, стремящейся к морю, и пресной воды, смешанный с солоновато–горьким запахом бриза.

По мере того как солнце садилось, менялся цвет воды и деревьев: сначала они становились блестящими, а потом — темными, почти черными.

Мы больше не обсуждали случившееся в тот вечер, когда встретили Бенетти. Иногда перекидывались фразами: как бы поскорее уехать от этой скуки к друзьям на море, но на самом деле мы так не думали, мы наслаждались каждым мгновением этих каникул, этим местом, знакомым и любимым с детства.

А в детстве у нас была любимая игра: мы мечтали сделать плот и удрать на По, как Гекльберри Финн, который отправился путешествовать по Миссисипи. На нашем пляже, на песчаной косе у плотины, мы даже построили из кривых досок нечто вроде плота. Он так и не был спущен на воду, мы просто забирались на него и играли: путешествовали, ловили рыбу, защищались от разбойников. Я была Гек Финн, а Майо — Джим, беглый негр, его приятель.

Сейчас я понимаю, что в то последнее лето, когда мы после долгих мечтаний наконец–то отправились в плаванье, не я, а Майо был Гекльберри Финном. Это он выбирал маршрут, он греб веслами и вел лодку по каналам, он планировал исследование незнакомых мест. А я во всем на него полагалась.

В последний день июля, накануне отъезда на море, мы решили полюбоваться фламинго: раньше мы отправлялись туда с родителями на машине, теперь плыли по реке.

Солнце уже садилось, и красный закат отражался в воде. Вытащив лодку на берег, мы взобрались на дамбу и увидели стаю розовых фламинго: силуэты их расплывались по воде как гигантское кровавое пятно.

Мы наблюдали за птицами, которые — из–за оптического эффекта — казались одноногими, смотрели, как они, разбежавшись по водной глади, взлетали, вытягивая вперед длинные шеи и выпрямляя лапы, похожие на выпущенные из лука стрелы.

Задрав голову, мы следили за полетом птичьего клина, пока он не исчез в вечернем небе, и только потом вернулись к лодке.

— Что вы сегодня делали? — спросил отец за ужином, к которому мы опоздали — грязные, искусанные комарами.