Другой Урал - Беркем аль Атоми

Ерзая на стуле, я пытался понять — что же делает не такая, ведь она вроде как ничего не делала; но, с другой стороны, я в тот момент вспомнил, как уже тыщу раз видел такое, люди часто делают это друг с другом, практически постоянно.

Однако мои попытки понять скользили по непонятному, как кошачьи когти, тщетно скребущие по длинным полосам крышной жести, и я без страха, но с тяжелым унынием понял, что проиграл и сомнение сейчас разорвет меня на кусочки. Но не такая тетка помогла мне — она сняла с цеплястого подола своей длинной юбки коротенькую белую нитку и сильно толкнула голову своей собеседницы от себя, в сторону коридора. …Ты че так сильно! — прорвалось, наконец, раздувавшее мою голову. — Если сильно, она сразу повернется обратно и увидит!..

От облегчения я даже не заметил, что я как будто за не такую, хотя она делала плохое. Не такая ловко накинула нитку на юбку собеседницы и быстро села так, как будто ничего не сделала. …У, хитрюга! — недовольно прогудел я себе под нос, так как принципиально не пользовался тогда специфическим лексиконом, крепко выученным в прошлом городе.

Изогнуто-вороватое движение не такой тетки как-то сразу рассказало мне о ней; я почуял запах, как пахнет у нее дома в ванной, и про птиц, которых она как-то видела в детстве, — это было красиво, как-то тревожно и красиво: у нее в детстве менялась жизнь, и ее куда-то везли, рано-рано утром, поздней осенью, и она смотрела в холодное окошко маленького автобусика на мерзлую пашню и голые тополя лесополосы вдалеке. Вдоль дороги стояли огромные решетчатые башни ЛЭП, и на проводах сидело много птиц, и маленькая, такая же, как я перед школой, девчонка смотрела на этих птиц и хотела быть с ними, а не ехать туда, куда ее повезли чужие люди.

Еще у тетки не было мужа и детей, и она здорово обижалась за это. Тут я ее хорошо понял — да, с детьми гораздо лучше, чем без, и с мужем тоже. Вон, мама — как она радуется, когда мы с папой покупаем ей мороженое в парке и духи на Восьмое марта. И как проще ходить на базар, ведь одной много не дотащить, «уплюхаисси» — вспомнил я словцо бабы Кати Кондрушиной.

Не такая делала свое плохое из-за всего этого, но чего она пыталась добиться, я не понимал. Какая ей может быть польза, если эта какобычная тетка будет теперь болеть сильнее? Все равно же вылечится, ведь вот она, больница, тут ходят доктора, они возьмут и вылечат эту тетку, и все будет зря. И то плохое, что началось этой ниткой и тянется из живота не такой, оно тоже никуда ведь не денется. Оно же не уменьшается, и не такая не может не замечать, как издалека тянется эта штука, с того кусочка мела, который уже большая, но еще с косичками не такая сломала особенным образом, когда злилась на какого-то парня из-за дурацких танцев.

От этого я забыл о тетках и стал думать о взрослых вообще, как они странно ведут себя иногда — вон те же танцы, дурацкое ведь занятие, а как они из-за него нервничают; и вспомнил, как в начале этого лета маленький краснолицый начштаба, дядя Витя Соснин, чуть не подрался с папой из-за этих танцев, и они вышли на балкон второго этажа Дома офицеров, но пришел длинный Гоп-чик, который ездит на «газике» с Командиром, и они помирились.

Тут я заметил, что воздух снова стал таким же, и я со стремительно ослабевающим чувством брошенного на полдороге дела соскочил со стула и пошлепал сандалями по коридору, так как скоро должна была выйти мама.

Как-то летом, закончив закупаться и из чистого удовольствия бродя по базару с авоськой, я случайно обратил внимание на мелкого старика, торгующего комбикормом с зеленой Нивы. Вроде ничего особенного он из себя не представлял, но я аж дернулся, тормозя и оборачиваясь, — слава богу, он сидел через ряд и ничего не заметил. Тут же рухнув под зонтик у пивного прицепа, я заказал учпечмак[29]и большую банку «гессера». Лидка притащила заказ и пристроилась было поболтать, но я довольно неучтиво отделался от нее, и она с обиженным недоумением вернулась в прицеп. Наблюдая за стариком, я быстро вычислил источник моего интереса — у старика в клетке сидели куры. Две, одна рыже-коричневая и худая, вторая белая и толстая. Они сидели в клетке, стоявшей на заднем сиденье, неподвижно глядя наружу. У меня возникло гнетущее ощущение, что старик не купил их сегодня и не продавал — он привез их на базар по их желанию. Мне стало холодно от давнего страха, и я поспешно ушел, не желая разобраться в увиденном до конца и оставив себе возможность думать, что я все это себе нафантазировал.

Дело в том, что при виде кур я сразу вспомнил Боброву, старую бабку из Шанхая, которая в оконцове вздернулась, не выдержав примерно такого же, надо полагать, пресса. Впрочем, вспомнил — сказано слабо; скорее перед глазами взорвался ролик из глубокого детства.

Мы тогда только-только переехали из Москвы на Урал, в Оренбургскую область, в маленький такой городишко Б. Отец не вылезал со службы, и я почти не помню его в тот период, о нем напоминал только шинельно-табачный запах, некоторое время держащийся с утра в прихожей, да радиола «Серенада 402», трогать которую мне запрещалось «ка-те-го-ричецки». Жизнь моя тогда отличалась небывалым привольем, особенно после Москвы. Выяснив, что садик не светит по-любому, родители вынужденно положились на опыт соседей, удивленно пучивших глаза при вопросах о методике содержания детей в условиях восьмого микрорайона. Местные и впрямь не могли понять сути проблемы. Дык вон, бегають. Жрать захочут, сами придут. А че им будет-то? Родители с ужасом и замиранием сердца рискнули попробовать — и получилось. Так и бегал я с семи и до полпятого по улице, никем не стеснямый в гражданских свободах, в компании таких же юных разгильдяев обоего пола. Полпятого приходила мама, приносила поесть, и я жрал, как бродячая кошка, с урчанием и треском, а потом рвался обратно, и удержать было нереально — до самой вечерней сказки, после которой я уже засыпал на ходу и мирно топал мыть ноги. Детей было много, и группировки складывались даже на материале одного подъезда, женщины часто рожали тогда, чуть ли не через два на третий. Рост популяции сдерживался только смертностью и правоохранительными органами — практически все старшее поколение периодически исчезало, возвращалось, куролесило и «подымалось в Дом» по новой, не отгуляв порой и недели. Короче, хрущевка наша была веселее некуда.

Но рядом, через картофельное поле под окнами нашей пятиэтажки и ряд «ближних» сараев, начинался Шанхай — веселость этого места была уже за гранью понятий даже восьмого микрорайона. Наплевав на советское общество, строящее социализм в двух шагах от естественной границы — глубоченного оврага с «культурными» сараями по «нашему» краю, Шанхай бурлил своей яркой и ни на что не похожей жизнью. Представлял он собой лабиринт из сарайчиков, землянок, курятников и прочих форм самодеятельной архитектуры, вечно горящих по зиме и чудесно возрождающихся за первую же теплую неделю. Там жили армяне — сапожники и «дикие», цыгане, к которым летом приезжали на повозках их кочевые сородичи; ништяки, откинувшиеся с окрестных зон, настоящий поп с бородой, бывший учитель Жировиков с женой и то ли семью, то ли восемью детьми, желтолицые, с закушенными губами «богомольцы», плевавшие вслед и попу, и учителю, рогачевцы — обычные бомжи из какой-то выселенной деревни, но почему-то продолжавшие держаться очень кучно, и море всякого прочего жутко интересного для нас, огольцов, люда. Надо ли говорить, что мы оттуда практически не вылазили… Там живодеры с вонючего конца варили собак, и проулок между фанерными сараями был завален по щиколотку колкой чихучей шерстью; там одноглазый румын Хуерезкин делал из всякого дерьма в грязном корыте красивых оранжевых петушков, и так странно было его видеть в городе, где он в чистом зеленом свитере продавал их аж по пять копеек, и нарядные фраера брали их своим жирным отличникам; там спал в грязном захватанном гробу хозяин тира из городского парка, и мы кидали в него всяким дрэком, чтоб проверить — умер он уже или нет; там можно было увидеть пьяную тетку без трусов и мужика, храпящего в луже собственной крови, без штанов и с разорванным ртом, в котором трепыхается в такт дыханию трефовый шамок.