Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

— Спроси там, до коих пор нам тут стоять. Напомни про нас...

Фёдор велел слуге привести к нему этого мужика. Когда он вошёл, можно было заметить, что он не ожидал такой чести. Это не помешало ему смело взглянуть на боярина, затем внимательно оглядеть его кабинет, и всё это с таким видом, словно ему не в диковинку видеть боярское дородство и роскошь убранства.

— Пришлый?

— Ты верно угадал, боярин.

— Приехал искать в Москве работу?

Большие серые глаза мужика слегка сощурились. Он ответил, явно лукавя, но не теряя важного вида:

— Царя захотел посмотреть. Сколько живу на свете, а даря ни разу не видел. Дай, думаю, на царя посмотрю, будет чем перед людьми похвалиться.

— И как тебя зовут, весёлый человек?

— Устимом Безземельным меня зовут. Халупники мы.

— Что значит «халупники»?

— А то значит, что какая-никакая хата есть. А земли нет. На пана робыв. А панщина — это не дай бог. Хуже, чем на Москве кабальщина. Я севрюк, житель северной Украйны, из Конотопа, такие халупники, как я, гурьбой уходили в донские казаки. Я был с рязанцами. Нас называли отвагами. Мы великую тесноту чинили ногайскому мурзе, а потом поехали с Ермаком в Сибирь воевать царя Кучума. Поначалу жили у Строгановых, помогали им одолеть мурзу Беквелия. Строгановы нас не вдруг отпустили. Много повидал я неправды и горя. Нас троих заставил служить себе один колонист-христопродавец, а чтоб мы не сбежали, нас посадили на цепь, и так работали мы в кузнице. Но мы разрубили цепь. Про те времена мы сложили песню:

«Каких только людей не принимает в своё лоно русская земля», — думал Фёдор, дивясь упорству этого человека, так много успевшего в свои годы. На вид ему было не более тридцати лет.

— Ты, Устим, смелый человек.

— Смелый? Дай-то бог! Без смелости сила попадает на вилы.

— Хочешь попробовать свои силы в дальнем поместье? Там много беглых холопов. Приказчик один не справляется. Пришлю тебя в помощники. Станешь ему помогать.

— Спасибо на добром слове, боярин. Давай, пожалуй, буду у тебя служить... Токмо дозволь, боярин, просить тебя, дабы определил меня на службу не в далёкое поместье, а на работу при себе... Я и за конями могу ходить.

— За конями ты можешь ходить и в дальнем поместье, — заметил Фёдор, которому не понравилась настойчивость Устима. — Для этого не требуется непременно быть при своём господине.

Устим некоторое время молчал, переминаясь с ноги на ногу, потом произнёс с новой настойчивостью:

— Я господскому языку хочу научиться, боярин.

Фёдор поднял глаза, желая понять, не лукавит ли мужик, не посмеивается ли неведомо над чем, как в начале беседы. Но Устим держался с достоинством, смотрел строго и мял в руках шапку, что выдавало его волнение. Нет, тут не лукавство и не смех неведомо над чем. Мужик хочет выбиться в люди. И чем-то он располагал к себе, что-то надёжное было в нём.

— Скажешь управляющему, я велел служить тебе на конюшне. Будешь ездовым при хозяйстве.

— Премного благодарен, господин!

«И всё же странно держит себя этот мужик... Словно он не такой, как все», — подумал Фёдор.

Дня через три Устим пришёл к нему. Вид у него был таинственный и значительный. В ответ на долгий вопросительный взгляд своего господина сказал неожиданно:

— Я тебе, боярин, важные вести принёс.

Начал он издалека:

— Я тут со стрельцом одним спознался. Мой батька служил у его батьки. Земляки, значит. Вот он и зовёт меня: «Приходи, Устим, как стемнеет, к Дворцовому приказу. Я там приставлен доглядать за волхвами. По-нашему это колдуны. Ночью страшно одному стоять. Ты будешь в соседней каморе сквозь оконце смотреть, как волхвы колдуют. Тебе они ничего не сделают. Ты же сам сказал, что тебя сам чёрт боится». Я согласился пойти в ту камору, только не подумал, что земляк мой не зря боится. Ну и насмотрелся же я, боярин. Там такие страсти да напасти! Стоят два мужика, а по полу ползает черепаха. Один мужик книгу листает толстую, как бревно, и сам толстогубый, бровастый, пучеглазый. Потом между собой шу-шу-шу, а слов мне не разобрать. Вдруг что-то как зазвенит, как засвистит! Пучеглазый мужик ударил себя по коленке, и опять что-то как зазвенит! Прямо боже мой! Я перекрестился, молитвы шепчу. Вдруг входит какой-то господин, не старый собой и чернявый, невысокого росточка, весь кафтан на нём сияет. Спрашивает: «Скоро ли ваше гаданье?» — «Гаданье наше готово...» — «Ну?!» — «С помощью книг мы прочли в звёздах: царь помрёт на Кириллин день». — «Но царю сегодня лучше». — «Кириллин день ещё не наступил». — «Смотрите, ворожеи, царь велит казнить вас, если вы солгали». Гадальщик как стоял, так и застыл на месте. Не шелохнётся, потом тихо произнёс: «Звёзды не лгут».

Фёдор долго молчал. Он знал от Богдана Бельского, что царь вызвал волхвов для гадания, но о предсказании царю смерти слышал впервые. Поразило его и то, что к волхвам ходил Борис Годунов. Царь его послал или сам надумал? Фёдор так глубоко ушёл в свои думы, что, казалось, забыл об Устиме.

— Боярин, а боярин... Ты не молчи. Дело-то тёмное. Мне почудилось, тот чернявый в золотом кафтане хочет смерти дарю. Ты отпусти меня, боярин. Пойду к своим севрюкам. В Москве жить небезопасно.

Фёдор строго посмотрел на Устима.

— Ты мой холоп, а я твой господин... Таких гулевых, как ты, и в бегах могут сыскать. И не думай хоть одному человеку сказать, что ты видел!

В тот же день Фёдор разговаривал с Богданом Бельским.

— Смелого и опасного мужика держишь ты на своём подворье, — начал Богдан, — только я скажу тебе...

Он вдруг смолк, испуганно дёрнулся, подошёл к окну, привычно погладил окладистую густую бороду и проговорил:

— Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается, однако и молчать негоже. Меня давно тревожит то, о чём сказал тебе этот мужик.

Прославленный эскулап Иоганн Лофф готов был признать своё бессилие. Тело царя начало пухнуть, внутренности гнили. Чтобы продлить дни жизни царя, мало было одной врачебной помощи, нужно, чтобы и сам больной боролся со своим недугом. Лофф, лечебное искусство которого основывалось на тонком понимании душевного состояния больного, его чувств и настроений, знал, что пока царь находится во власти страха перед смертью, он бессилен ему помочь. Лофф был ценителем древних авторов и хорошо помнил высказывание римского поэта Публия Сира: «Страх смерти хуже самой смерти».

Находясь при больном почти безотлучно, Лофф мог видеть, как лицо царя искажала судорога страха и сколь изобретателен он был, стараясь победить в себе дурные предчувствия. Лоффу казалось, что и сватовство к племяннице королевы царь затеял, надеясь найти в этом сватовстве душевную опору. Как только рухнула эта надежда, вернулись прежние страхи. Болезнь взяла над царём силу: ноги стали пухнуть и слабеть, появился и начал усиливаться дурной запах. Да, страх — плохой лекарь, он забирает у человека силу.