Слово - Сергей Алексеев

Нет, не зря в энциклопедиях России отмечалось, что в Северьяновом монастыре сосредоточено крупнейшее собрание древних рукописей. По указу Екатерины отсюда должны были вывезти большую часть книг, однако вывезли лишь несколько самых ценных по тем временам рукописей, остальные же подготовили к отправке, но по каким-то причинам не вывезли.

Никита взял другую книгу, третью, четвертую… Все самое ценное, со знанием дела отобранное, но почему-то варварски разбросанное, лежало перед Гудошниковым. Не с екатерининских же времен!

Он не радовался, не думал о том, что эта находка меняет дело и удача вновь забрезжила перед ним. Он пытался сообразить, почему книги оказались здесь, в соляном складе, и не мог. Это было необъяснимо. Кто-то вначале собрал рукописи, запечатал их в бочки, а затем взял да и вывалил под дождь, падающий сквозь дыру в кровле.

Осмысливая это и теряясь в догадках, Гудошников механически и спешно собирал книги и складывал их вдоль стены, как дрова, хотя знал, что лежать им так не годится, что их нужно срочно в сухое отапливаемое помещение. Все действия его были продиктованы сердцем, а не разумом, когда понимаешь, что надежды на спасение нет, но сердце подсказывает: делай так, есть еще возможность. Подобное с ним уже происходило на фронте, после боя, когда он бинтовал раненого красноармейца: шашкой была разрублена ключица, и из раны, словно из меха, — дышало. Он наворачивал один бинт за другим, а из раны все равно дышало, потому что еще дышал красноармеец и из грудной полости вырывался воздух. Тогда он отчаялся, стал кричать, чтобы прислали фельдшера. Человек, казалось, вот-вот умрет на его глазах, а он не в силах помочь. Но и прибежавший фельдшер ничем особенно не помог. Поверх кровавого бинта он наложил новый и велел санитарам везти красноармейца в лазарет…

В сознании Гудошникова всплыло имя — Петр Лаврентьев, бывший узник Северьяновой обители, а ныне вольный житель острова. Вспомнил услышанный в Печоре рассказ, как тот рубил иконы, когда закрывали монастырь, и слова возницы вспомнил: Петро умом тронулся, невменяемый, сумасшедший… Никому другому такой вандализм и в голову не придет!

— Ну, сволочь! — Никита погрозил кулаком и встал с колен. — Пойдем, познакомимся!

Он плотно затворил дверь, привалил ее одним из валунов и заглянул на крышу: неплохо бы и дыру прикрыть чем-нибудь. Потом отмахнулся: теперь если и попадет вода, то книг не достанет, они у стены… Гудошников проверил маузер и, опираясь на палку, заковылял в гору.

Петра Лаврентьева искать не пришлось. Выйдя на кромку берега, Никита увидел человеческую фигуру, одиноко стоящую на мысу. Черная, бесформенная одежина спускалась до земли и трепетала на ветру. На вид старцу было лет около девяноста, сутулый, длиннорукий, с ввалившимися щеками и белой бородой. Он стоял, опершись на посох, видимо, когда-то принадлежавший игумену по чину, и даже не повернул головы, хотя стук и лязганье протеза слышно было далеко. Никита остановился рядом и тоже оперся на палку.

— Лаврентьев? — спросил он.

Старец не спеша повернулся, скользнул взглядом по шинели Гудошникова, по протезу и снова уставился вдаль, на лес, темнеющий на берегу.

— Ты что же, глухой? — спросил Никита. — Или так одичал, что разговаривать разучился?

— Пытать пришел? — неожиданно проговорил старец тонким, но сильным голосом. — Коли пытать пришел — пытай. Те меня в бок ружьем ширнули… Хоть бы до смерти убили сразу, а то болезнь только причинили.

— Я спросить пришел, — сказал Гудошников.

— Те тоже спрашивали, а потом ширнули, — проговорил Лаврентьев, не поворачиваясь. — Ты вон наган в кармане держишь… Так стреляй.

Никита вынул руку из кармана шинели, отбросил палку.

— Кто книги в сарае трогал? Кто из бочек их вытряхнул?

— Сие мне неведомо, — ровным старческим, тонким голосом проговорил Лаврентьев.

— Когда монастырь закрывали, иконы ты рубил? — спросил Никита.

— Иконы рубил, — признался старец и блеснул глазами. — Книг твоих не трогал… Да я вниз и не спускаюсь. Спущусь, так мне назад не подняться. А пещера моя на горе.

Гудошников замолчал. То, что говорил старец, походило на правду, и сумасшедшим он вовсе не казался. Наоборот, в глазах и лице его были заметны горделивое спокойствие и работа мысли.

— Монах с тобой живет? — после паузы спросил Гудошников. — Тот, что на острове оставался?

Старец взглянул на Никиту иначе — потеплели и, показалось, темнее стали выцветшие глаза.

— Преставился Афанасий, — проронил Лаврентьев и поглядел куда-то в лес. — Недолго протянул, нынче летом и отошел.

— Кто еще есть на острове?

— Приезжают люди, — уклончиво сказал старец. — Одни приехали — пытали о золоте, другие — о гробе серебряном. В бок ружьем ширнули, болит бок-то… А смерти никак нет.

— Ехал бы в Спасское, — посоветовал Никита. — Умрешь тут — похоронить некому будет. Как одному-то жить, без людей?

— А что люди? — спокойно проговорил старец. — Людям нужно золото, серебро. Зачем им выживающий из ума?.. Люди злые. А я привык тут, на острове.

Он переставил посох, оперся на него крепче и вновь стал смотреть на берег, не моргая, не шевелясь и, кажется, не дыша, как изваяние. Никита поднял палку и, не простившись, заковылял назад, к соляному складу. По пути, пока ветреный мыс острова не заслонился монастырской стеной, он оборачивался и глядел на старца Лаврентьева. Тот стоял, не меняя позы, и только ветер развевал его черную хламиду.

В сарае Гудошников расстелил шинель и присел отдохнуть. Ремни от ходьбы по горам натерли и нарезали кожу культи. Он снял протез и закурил. В дверном проеме плескалась река, и солнечные зайчики попадали в сарай. Снова на мгновение вспомнилось детство, и вдруг все стало тонуть в легкой, призрачной дреме. Бессонная ночь давала о себе знать. Никита притушил окурок И прикрылся полой шинели…

Проснулся он сам и сразу же услышал приглушенный говор. В нескольких метрах от него на книгах сидели трое мужчин в рясах и скуфейках. Двое бородатых, один чисто выбритый — все что-то жевали. Рядом, прислоненные к стене, стояли винтовки.

«Что за люди? — пронеслось в мозгу, и рука сама стала искать карман шинели с маузером. — Пришли, пока я спал…»

— Как почивали, комиссар? — спросил бритый, не выговаривая букву «р». Он улыбался.

— Он, вашбродь, еще не проснулся! — засмеялся один из бородачей, показывая щербатый рот, набитый хлебом. — Ишь глазами лупает!

Пришельцы ели хлеб. Его, Гудошникова, хлеб, и умяли уже половину каравая. Щербатый перехватил его взгляд.

— А ничего хлебушек у тебя, комиссарик, вкусный, — похвалил он. — Только большевикам такой ныне дают али всем?

Гудошников молчал, оценивая положение. Пришедшие, если бы не винтовки, выглядели мирно, и рясы на них сидели будто на монахах. Но они ели его хлеб, ели без спроса, и это значило, что…