Дорога домой - Бриттани Сонненберг

Странное это было ощущение – отпустить свой голос на волю, чтобы он попал в плен компакт-дисков с уроками английского языка для скучающих учеников средней школы, которые жарким майским днем сидят в классе где-нибудь в Баварии и с тоской смотрят в окно. Через несколько месяцев мне впервые позвонили с предложением пройти пробу на озвучивание видеоигры, и я вместе с пятью другими американками приехала в стильную приемную в центре Берлина. Я не знала, что в Берлине есть стильные приемные: казалось, город жил исключительно за счет туризма и убогих кафе, где честолюбивые авторы просиживали дни напролет, пытаясь придумать очередную хорошую историю о крахе евро или о возрождении моды на кабаре двадцатых годов. Но эта приемная была действительно классной: черные кожаные диваны, сиявшие влажным блеском, огромный аппарат для приготовления эспрессо и такие отталкивающие произведения современного искусства, что ты сразу понимал, насколько они дорогие.

В ходе интервью, проходившего в присутствии шести руководителей в костюмах – четырех мужчин и двух женщин, – я преувеличила свои актерские способности. В какой-то момент, просмотрев мое резюме, они попросили меня изобразить возглас умирающегося человека, которого закололи. Я послушно застонала и негромко ахнула. Также меня попросили с удивлением произнести: «Смотри! На горизонте! Сияющая башня Тренеа!» и «Об эту стерву тебе не придется пачкаться, Хозяин Гнева!» Мне показалось, что последняя фраза особенно мне удалась. Они сказали, что перезвонят через неделю.

Я сидела на уроке немецкого языка, читая за агента бюро путешествий из Мюнхена по нашему учебнику «Deutsch ist super!», когда они позвонили: я получила эту роль. По электронной почте мне переслали сценарий и сказали, чтобы я была готова приступить через четыре дня. Я сосредоточенно изучила свои реплики и зачитала несколько из них соседке по комнате, немке Мари, которая разразилась долгой, скучной и резкой обличительной речью по поводу женоненавистнической природы видеоигр. Однако, судя по внешнему виду моего персонажа, мне было понятно, что она имела в виду По электронке мне прислали и изображение Лаванды Лопес: облегающие черные кожаные брюки, сапоги на высоких каблуках, повязка на одном глазу и светло-сиреневые волосы.

Я порепетировала перед мамой по скайпу, опустив некоторые совсем уж неприятные реплики, и мама сказала, что у меня отлично получается. Теперь, когда я жила в Берлине, мы с мамой разговаривали не меньше трех раз в неделю: если не считать одной или двух подружек по колледжу, она была единственным человеком в Штатах, с кем я поддерживала связь. Наши с мамой отношения прошли путь от напряженной, в основном молчаливой отчужденности в средней школе и колледже до нынешних взаимоотношений лучших подруг. После потери Софи, после стольких переездов и разрыва с Дитером мне нравилось, что я ничего не должна маме объяснять, могу поговорить о сингапурском Ботаническом саде или о проделках в Шанхае Софи, и мама точно поймет, о чем я говорю, не перейдет на странный жалеющий тон, как до сих пор делают мои лучшие подруги в Штатах. Она также могла посочувствовать тому, что так бесило меня в немцах (их педантизм) и вызывало в них восхищение (их отвращение к светской болтовне).

Единственное, что мне не нравилось в разговорах с мамой, это жажда ее одобрения, ее сочувствия. Поскольку она была единственным человеком, которому я позволяла это делать, то если она этого не делала, мне было чрезвычайно больно и я никогда не чувствовала себя такой чужой или такой одинокой, как в этих случаях. Обычно это происходило, когда я заговаривала о том, насколько велико мое желание обосноваться в Берлине. Для нашей семьи понятие о жизни за границей всегда было связано с негласным предположением о возвращении в конце концов в Штаты – такое же устойчивое верование для большинства экспатов, как рай для подавляющей массы христиан. Именно это являлось логикой, стоявшей за поездкой домой каждое лето – напомнить тебе, по чему ты скучаешь и откуда на самом деле родом.

Но у меня больше не было поездок домой. Я не имела на это денег, и даже если бы мама и папа с радостью оплатили мой перелет до Мэдисона, где они теперь жили, поехала бы я к ним на целое лето?

– У меня работа в Берлине, – говорила я маме, стараясь убедить саму себя.

– Есть возможность, что они возьмут тебя на полную ставку? – спросила мама, и ее вопрос прозвучал эхом ко всем голосам сомнения в моей голове. Как долго я смогу выдерживать эту работу? Затем между нами воцарилось неловкое молчание, или мне оно казалось таковым, пока не обнаружилось, что просто разъединился скайп.

Но на студии были довольны моим исполнением роли Лаванды, и вскоре я получила еще несколько ролей. Пока я ехала по Берлину на велосипеде, в голове у меня теснились агрессивные, отрывистые фразы («Порадуй меня, болван!») и слова типа «огнемет», «яйца оторву» и радостные возгласы. Я подумала было не начать ли играть в видеоигры, чтобы глубже погрузиться в роли, но в конце концов решила, что миры, которые воображала, были еще более насыщенными, и мне не хотелось мириться с поддразниванием Мари.

Примерно в то же время я стала петь в одной группе. Группу эту я рассматривала как одно из классических противоречий немецкой культуры, которую любила. Вот народ, способный предложить сложнейшие философские и запутанные объяснения человеческих мотиваций и желаний (Мари регулярно цитировала Витгенштейна, рассказывая о трудностях со своим бойфрендом), однако он был также склонен к восхитительно тупому поведению, например, заказывал коктейли с названиями вроде «Человек-арбуз» (включая мужчин-натуралов), носил «Спидо» (то же самое) или брал два шарика мороженого с популярным вкусом «Отмытые деньги». И несколько самых умных, самых неотразимых немцев из тех, кого я знала, приехавших в Берлин со всей страны по обе стороны от стены, создали встречавшуюся раз в неделю певческую группу, что-то вроде бара с пианино, каждый четверг собиравшуюся на кухне у одной девушки, чтобы спеть такие песни, как «Fly Me to the Moon», «Му Favorite Things» и «Eternal Flame». Своим появлением группа обязана была статье, которую прочел один из них, утверждавшей, что пение помогает облегчить депрессию. Такая предварительная продуманность данного предприятия насмешила меня и в то же время показалась очень характерной. Так или иначе, искренность, которую в Берлине я видела вокруг себя повсюду, непременное старание помочь себе почувствовать себя нормально, поскольку счастье отнюдь не было само собой разумеющимся, ощущались чем-то родным и вносили в душу гораздо больше покоя, нежели ожидание, что существующим положением вещей будет радость, всегда воспринимавшееся мной в Штатах как невыносимое бремя.

В промежутках между пением и воплощением различных своих обликов в видеоиграх я потихоньку сходила с ума. Примерно в то же время я начала терять маму, а может, это она начала терять меня в разговорах по телефону. Терять на самом деле неверное слово. Скорее нарушилась связь, образовавшаяся у нас с ней в последние года два. Мамин голос казался мне сдержанным, когда я рассказывала ей о событиях своего дня, ее реакция на особенно сложную сцену в видеоигре, в которой я представляла шотландскую принцессу эльфов, поразила меня как обидно равнодушная. Но, с другой стороны, такое же ощущение появилось у меня и в отношении большинства вещей: солнце могло стоять в небе, сияя во всю силу, и казаться мне таким же блеклым, как слабый зимний свет, смех незнакомых людей на улице звучал саркастически и грубо, а произносимые мной немецкие грамматические построения воспринимались мной же как изысканная шутка.