Убрать слепого - Андрей Воронин

С той минуты, как распахнулись двери лифта, оба не проронили ни звука, прекрасно понимая друг друга без слов.

Майор резко распахнул дверь и вломился в квартиру, держа револьвер перед собой. Он как в воду глядел – генерал Строев был в постели, и пистолет оказался там вместе с ним. Затейница Майя сегодня придумала новую игру – извиваясь всем телом, она жадно облизывала вороненый ствол, доводя тем самым до полного исступления своего любовника, который, тяжело дыша, держал пистолет в руке, положив черноволосую голову женщины к себе на колени. Он сидел на постели лицом к двери и, несмотря на свою чрезвычайную занятость, заметил ворвавшегося в прихожую смутно знакомого бородача раньше, чем тот увидел его.

Генерал не зря когда-то брал призы на стрельбище – «Макаров» звонко бахнул, подпрыгнув в его руке, и майор Сердюк, не издав ни звука, тяжело обрушился на пол в прихожей с простреленным лбом.

Слепой выстрелил, не успев даже толком сообразить, что делает. Крупнокалиберная пуля разнесла генералу подбородок и вошла в мозжечок. Строев грузно завалился на левый бок, мгновенно залив кровью белоснежную постель и лицо лежавшей рядом с ним женщины.

Слепой мимоходом отметил, что женщина обжигающе красива, но главным сейчас было не это, а то, что она уже открыла рот, собираясь не просто закричать, а завизжать на грани ультразвука – это было видно по ее огромным округлившимся глазам, в которых не было ничего, кроме истерической паники.

Этого нельзя было допустить ни в коем случае, и он выстрелил во второй раз. Раздался неслышный на фоне бравурной фортепианной музыки хлопок. Пуля вошла в открытый рот, выбив два верхних зуба, и вонзилась в стену, разворотив по дороге затылок.

Женщину швырнуло на постель, и ее разбитая голова легла на поросшую густым седым волосом грудь мертвого генерала. Тело у нее было великолепное, но нагота не вызывала возбуждения, потому что это была нагота уже начавшего остывать трупа, более уместная в морге, чем в этой уютно обставленной однокомнатной квартирке.

Слепой ногой перевернул тело майора и, увидев черневшее во лбу отверстие, выругался сквозь зубы.

Все это было плохо – хуже некуда. Вынув из затянутой в тонкую кожаную перчатку безвольно обмякшей ладони Сердюка револьвер, он вложил в нее свой «кольт» со слегка нагревшимся от выстрелов стволом и не мешкая вышел из квартиры, заперев за собой дверь все еще торчавшим из замочной скважины ключом.

На площадке было пусто и тихо – не то в соседних квартирах никого не было, не то выстрел не привлек ничьего внимания. Никто не приоткрывал дверей и не пытался соскрести с глазков пластилин.

Слепой сделал это сам – затвердевшая масса снималась легко, и вскоре на площадке не осталось никаких следов незваных гостей. Лифт все еще стоял на девятом этаже. Вся операция заняла не более пяти минут. Глеб вошел в провонявшую мочой и дешевым вином кабину, спустился на первый этаж и неторопливо вышел на улицу.

Все и в самом деле складывалось из рук вон плохо – Сердюк погиб, не успев сообщить имена организаторов отряда «вольных стрелков». Эти имена можно было бы вытянуть из генерала, но на это не было времени. Если бы Глеб не застрелил Строева, тот наверняка не промахнулся бы. Смерть его любовницы тоже была необходима – во всяком случае, Слепой пытался себя в этом убедить. Она собиралась закричать, и потом, как известно, «нет человека – нет проблемы.» Люди гибнут каждый день и по более ничтожным поводам, а то и вовсе без повода, а эта черноволосая красотка, как ни крути, была нежелательным свидетелем. Теперь, по крайней мере, перед тем, кто станет расследовать это убийство, встанет вполне четкая и логически непротиворечивая картина: майор Сердюк выследил генерала, убил его и любовницу из армейского «кольта» с глушителем и был убит сам – случай довольно редкий, но не сверхъестественный.

Это, однако, не меняло того факта, что все ниточки, которые вели к руководству окончательно прекратившего свое существование спецотряда, были обрезаны.

Все, кроме одной.

Слепой вспомнил про генерала Потапчука и невесело улыбнулся, садясь за руль своего серебристого БМВ с накладными фальшивыми номерами и пластиковым оранжевым плафончиком частного такси на крыше.

Полковник Сорокин закурил и скривился от отвращения – у сигареты был вкус сушеного навоза, сдобренного соляной кислотой. Учитывая то, что полковник добивал уже вторую пачку за день, в этом не было ничего удивительного. В горле саднило от дыма, язык распух и сделался сухим и шершавым, а в череп как будто закачали под давлением ведро мучного клейстера, удалив предварительно серое вещество.

Полковник отхлебнул из стакана глоток заваренного капитаном Амелиным чая и скривился вторично – чай отчетливо отдавал березовым веником. Вдобавок, Сорокин обжег язык.

Амелин сидел здесь же, сочувственно глядя на начальство. На языке у него вертелась очередная острота, но он видел, что полковник не расположен шутить, и потому оставил ее при себе, поскольку ничего более конструктивного предложить не мог.

– Запри-ка дверь, Михалыч, – сказал полковник и с сомнением посмотрел на свою сигарету, словно решая, как с ней быть.

Амелин кивнул и, поднявшись, запер дверь на два оборота. Выход, который, похоже, собирался предложить Сорокин, представлялся ему наиболее разумным, хотя, строго говоря, выходом не являлся. Просто в данный момент это было последнее средство для сохранения душевного равновесия. Сорокин уже отодвинул в сторону вызвавший его неудовольствие чай и, гремя ключами, полез в сейф. На столе возникла бутылка водки и два завернутых в бумажную салфетку бутерброда. Это – бутерброды, конечно, а не водка, – был завтрак полковника, заботливо завернутый его супругой. Капитан посмотрел на часы и решил, что для завтрака немного поздновато – на часах было без чего-то одиннадцать вечера, за окном стояла тьма египетская, и опять шел снег.

– С колбасой, – с непонятной интонацией сказал полковник, разворачивая бутерброды. – С самого Нового года доесть не можем. Садись, капитан, попробуем нанести урон мировому запасу туалетной бумаги и отходов нефтеперерабатывающей промышленности.

– Приятного аппетита, – сказал Амелин, подсаживаясь к столу.

Сорокин с мстительным удовольствием раздавил недокуренную сигарету в переполненной пепельнице и вытряхнул ее в корзину для бумаг.

– Сейчас нарежусь и завалюсь спать прямо здесь, – с какой-то отчаянной лихостью заявил он. – Жена к сестре собиралась, уехала, наверное, уже, так что дома мне делать нечего.

– И то верно, – согласился Амелин. – А то завтра утром опять на службу собираться…

– Точно, – сказал Сорокин. – Старость меня дома не застанет. Помнишь такую песню?

– А то как же, – усмехнулся капитан. – Я в дороге, я в пути… Помню, я маленький был, когда ее все время по радио передавали. Мне все представлялась горбатая старуха с клюкой, как в сказке – ну, вроде бабы Яти. Она в дверь стучится, а ей говорят: нету, мол, его дома, как уехал, так и не приезжал. Мне тогда казалось, что это неплохой рецепт вечной жизни.