Однажды преступив закон… - Андрей Воронин

– М-да, – с отвращением сказал Самойлов, закончив чтение. – Обожаю наших ментов. Недаром их в народе “мусорами” называют. Образец высокого стиля. На, ознакомься.

Он протянул бумагу Юрию, изрядно ее при этом помяв.

– Что это? – спросил тот, расправляя на коленях линованный казенный бланк.

– Протокол о твоем задержании. Управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения, стоянка в неположенном месте, появление в общественных местах все в том же непотребном состоянии, скандал, драка, разжигание национальной розни, оказание сопротивления при задержании, повлекшее за собой нанесение телесных повреждений представителю органов охраны правопорядка, нецензурная брань – короче, полный букет. Не хватает разве что хранения оружия и наркоты.

– И что мне теперь с этим делать?

– Возьми в рамочку и повесь на стену, – язвительно посоветовал Самойлов. – А лучше порви или спали. Только не здесь. Терпеть не могу, когда воняет паленой бумагой. Сразу второй том “Мертвых душ” на ум приходит. Как он мог!..

– Кто? – не понял Юрий.

– Да Гоголь же, – раздраженно ответил Самойлов и повернул ключ зажигания. Мотор с мягким, почти неслышным рокотом ожил, по бокам капота вспыхнули яркие, широко расставленные фары. – Николай Васильевич.

– Ах, Гоголь… А при чем здесь он?

Самойлов помедлил с ответом. Юрий заинтересованно взглянул в его сторону: похоже, Георгиевский кавалер слегка растерялся.

– Как это – при чем? – наконец осторожно возмутился он. – Он писатель, и я писатель… По-моему, связь налицо. – Он вдруг оживился и развернулся к Юрию всем телом. – Мистическая связь, я бы сказал! Гоголь сжег рукопись, а у меня аллергия на вонь паленой бумаги.

– Ага, – сказал Юрий, – понятно. Значит, вы рукописи не сжигаете?

Самойлов вперил в него острый взгляд своих воспаленных поросячьих глазок, осмотрел его с головы до ног, словно решая, не пристрелить ли ему наглеца сию же секунду из своего огромного гангстерского пистолета, и вдруг хрюкнул – тоже по-поросячьи, но вполне искренне.

– Вот наглец, – сказал он. – Ну и язычок… Нет, ты мне определенно нравишься! А вообще-то, жечь мне нечего. Я работаю на компьютере, так что… Сам понимаешь, нет ничего глупее, чем ради красивого жеста палить в ванне листы распечатки. Вот так и уходит из нашей жизни романтика – по капле, по песчинке… Гоголь сидел перед печкой, в темноте, в оранжевых отсветах, комкал бумагу, бросал в топку, перемешивал кочергой. Плакал, наверное… А мне достаточно нажать на клавишу, и готово: хочешь – повесть сгорела, а хочешь – роман в трех томах. Только ты прав: я не Гоголь, мне мазохизмом заниматься некогда. Что написано пером, не вырубишь топором. Пусть денежки платят, а тиражи – хоть на помойку, хоть в котельную на растопку… Осуждаешь?

– Не мое это дело, – равнодушно отозвался Юрий.

– О! – Самойлов значительно задрал кверху пухлый палец. – Золотые слова! До чего же ты парень симпатичный! Помнишь, я тебе говорил, что наши дорожки пересекутся?

– Помню, – сказал Юрий. – Только меня удивляет, как вы ухитрились меня запомнить. Вы ведь, если верить вашим словам, особой памятью на лица и имена не отличаетесь.

Самойлов неопределенно хмыкнул и включил передачу. Машина мягко тронулась и выкатилась со стоянки.

– А вот запомнил, – после паузы сказал он. – Врезался ты мне в память, Юрий Алексеевич.

Юрий осторожно дотронулся до распухшей, кровоточащей губы и с сомнением покачал головой. Непонятно было, дурак Самойлов или просто притворяется. Он не знал, как себя вести в сложившейся ситуации: сделать вид, что не заметил писательского вранья, или все-таки пойти напролом и выяснить все до конца. Первый вариант был бы, несомненно, более дипломатичным, но Юрий до сих пор не научился играть в эти игры.

– Врезался, значит, – сказал он. – А как вы, позвольте спросить, узнали, что я в ментовке загораю? Вас ведь, насколько я помню, в этот раз со мной не было.

«Сейчас он скажет, что случайно проходил мимо и все видел, – подумал Юрий. – И чем, интересно, я тогда стану крыть?»

Но литератор, видимо, был чересчур уверен в себе, чтобы разглядеть вырытую Юрием специально для него яму. Он снисходительно усмехнулся и картинным жестом стряхнул пепел с сигареты в открытую форточку.

– Я ведь писатель, – сказал он таким тоном, словно разговаривал с последним недоумком. – А для писателя очень важно ощущать пульс жизни.., держаться, так сказать, в струе. Упустишь что-нибудь – и готово: то конкурент идею из-под носа свистнул, то журналисты все испошлили… Есть у меня в УВД свой человечек, так он мне постоянно свежие сводки поставляет – прямо по факсу, как в Европе. Красота! В работе, правда, помогает только иногда и очень слабо, но зато почитать бывает интересно. Так что я человечку своему плачу исправно. И мне забава, и ему лишняя копейка не помешает. А тут гляжу: ба! – знакомая фамилия. Да в каком контексте! Набил рожи двум чеченцам и троим ментам. Надо, думаю, выручать парня, а то мент нынче пошел обидчивый, мстительный. Повесят, думаю, на моего Юрия Алексеевича все висяки, которые у них по сейфам с одна тысяча девятьсот затертого года накопились, и будет он у дяди гостить, пока коньки не откинет.

Юрий завел правую руку назад, нащупал ручку, с помощью которой можно было регулировать наклон спинки сиденья, опустил спинку до отказа и улегся, глядя, как проносятся в верхнем углу лобового стекла размытые скоростью огни фонарей и цветные пятна неоновых реклам.

– Не возражаете? – спросил он.

– Отдыхай, – милостиво разрешил Самойлов и выбросил окурок в окошко. – Может, еще вопросы имеются?

– Не без этого, – сказал Юрий. – Говорите, знакомую фамилию в сводке увидали? Эх, господин лауреат! На каком, интересно, толчке вы свою премию купили? Врать ведь не умеете совершенно.

– Почему это я врать не умею? – неожиданно оскорбился Самойлов. – Ты, дружок, словами не швыряйся. Ты меня, по-моему, на вранье не ловил…

– Сейчас поймаю, – пообещал Юрий, по-прежнему безмятежно глядя в темное небо, расчерченное летящими пятнами проносящихся над головой фонарей. – Я ведь вам, господин писатель, ни фамилии, ни даже имени своего не говорил. По вашей же просьбе, между прочим. Вы мне тогда заявили, что все равно, мол, не запомните, так что и стараться не стоит. Ну что, я выиграл конфетку?

– И бесплатный круиз по магаданским лагерям в придачу, – проворчал Самойлов.

Юрий приподнял голову и покосился на него, чтобы посмотреть, каково Георгиевскому кавалеру в западне, в которую он угодил. Оказалось, что господин литератор чувствует себя вполне комфортно: развалившись за рулем, он небрежно вел машину в неизвестном направлении. Губы его были сложены дудочкой, словно он собирался засвистеть, брови весело ходили вверх-вниз по плавно переходящему в затылок бледному лбу.

– Экий ты… – сказал наконец Самойлов и снова замолчал, подыскивая подходящее слово. – Экий ты медведь! Разве так можно? Человек тебя выручил, и не в первый раз, между прочим, а ты изловчился – и мордой его, родимого, об стол! И чего ты добился? Думаешь, я сейчас расплачусь, сопли распущу и все тебе как на духу выложу? Черта с два! Не твоего ума дело, откуда я про тебя узнал и через кого за тобой следил. Ты мне нужен, и, судя по твоей сегодняшней выходке, с тобой уже можно говорить о деле. А людей своих я никому не сдаю: ни ментовке, ни чеченцам, ни Господу Богу. А тебе, сопляку бестолковому, и подавно не сдам. Поймал он меня!.. Да кому это нужно – от тебя прятаться? Ты на Казанском чего делал? Правильно, чеченам морды бил. А я тебе, дураку, что предлагаю? То же самое, мать твою, но за деньги! За доллары, ясно?