День рождения Лукана - Татьяна Александрова

И он стал радостно, с мальчишеским огоньком в глазах рассказывать ей о составившемся заговоре, – Полла, глядя на него, невольно вспомнила, как один из ее единоутробных братьев, будучи лет пяти-шести от роду, хвастался при ней, что поедет в Парфию помогать Корбулону (при этом чувствовалось, что «р» в обоих словах ему еще трудно произносить). Лукан говорил, а она, слушая, чувствовала, что внутри у нее все холодеет. Уж лучше бы она не ошиблась относительно Эпихариды! Правда же оказалась куда страшнее ее подозрений! Внезапно она обвила его шею руками и не просто заплакала – завыла, как над покойником.

Не обращая внимания на ее причитания, Лукан стал доказывать ей, что опасаться нечего. Чаша народного терпения переполнена. После пожара Рима Нерона возненавидела даже городская чернь. Среди заговорщиков – уважаемые люди, истинные римляне, пылающие любовью к отечеству. Заговор ширится с каждым днем, в него уже входят сотни людей. Все продумано и решено.

– Не пройдет и трех месяцев, как декорации сменятся! – убежденно говорил он. – Помнишь, как об этом говорил дядя? Все, все будет по-другому!

Когда Полла, не убежденная, но просто уставшая от рыданий, наконец затихла, он добавил, с нежностью глядя в ее заплаканное лицо:

– И никогда не сомневайся, что ты – единственная женщина моей жизни. Я в долгу перед тобой. Когда-то, сто лет назад, я обещал написать тебе стихи – и до сих пор не сделал этого.

На следующий день, вернувшись домой рано, он уселся за письменный столик, сам разлиновал кусок двухцветного пергамена и что-то долго и старательно на нем выписывал, пачкая пальцы чернилами, что-то смывая с листа губкой и начиная заново. Полла только молча удивлялась, почему он мучается, но не попросит о помощи ее, однако спросить не решилась. Все прояснилось, когда вечером он торжественно вручил ей полушутливое-полусерьезное стихотворение под названием «Обращение к Полле», в котором преувеличенно, как ей показалось, восхвалял ее красоту, ученость, верность и убеждал, что готов повиноваться ей, как солдат повинуется полководцу. Полла, прочитав, посмеялась, но подарок был ей приятен, особенно тем, что написан его собственной рукой. Как ни мучился он с папирусом и чернилами, его рукописание всегда отличалось особым непринужденным, стремительным изяществом, восхищавшим ее.

Еще несколько дней она жила в неослабной тревоге, потом постепенно свыклась с ней и перестала замечать, не потому, что совсем успокоилась, а просто потому, что некоторое постоянное чувство страха уже давно вошло в привычку не только у нее, а у всех. Лукан больше ничего не рассказывал, а она не спрашивала, всей душой желая, чтобы безумный замысел как-нибудь сам собой разрушился.

Через три месяца – это было вскоре после апрельских нон[136] – они, как обычно, сидели вечером, работая над поэмой. В последние дни Лукан вдруг вернулся к ней с какой-то лихорадочной спешкой. Переворачивал горы свитков в поисках нужных сведений, что-то выписывал, правил. В тот день он диктовал, Полла записывала, уже чувствуя, что рука заныла:

– Ой, подожди, дай передохнуть! – взмолилась Полла, потирая ноющее запястье.

– Ну ладно, закончим на сегодня, – махнул рукой Лукан. – Знаешь, о чем я думаю?

– О чем?

– О том, как лучше спрятать «Фарсалию». Какое место будет более надежным.

– А что, ты думаешь, у нас ее могут искать?

– Все может быть…

– Тебе грозит опасность? – встрепенулась она.

Он ничего не ответил.

Среди ночи их разбудил настойчивый стук в ворота, крики слуг, незнакомые мужские голоса, звучащие как приказ. Тяжелые шаги затопали по дому, пришельцы чуть было не ворвались в спальню, но Полла закричала так, как будто с нее сдирали кожу. Лукану дали время на сборы «как в военном лагере», потом грубо скрутили ему за спиной руки и потащили прочь от бьющейся в рыданиях Поллы.

В последующие дни ей самой казалось, что «Фарсалия» начинает сбываться в ее жизни. В ней оживала Корнелия, расставшаяся с Помпеем перед роковой битвой и увезенная на Лесбос:

Хуже всего было неведение. К кому обратиться с вопросом о судьбе мужа, Полла не знала. Они и раньше жили уединенно, но теперь она чувствовала, что без Лукана от их дома шарахаются, точно от жилища прокаженного. Если раньше с утра в их атрии толпились неизбежные клиенты, чья суетливость и навязчивость порой раздражали Лукана и вызывали досаду у Поллы, жалевшей мужа, которому приходилось тратить на них свое время, то теперь утренняя гробовая тишина доводила ее до отчаяния. Клиенты не явились в первый же день после того ночного вторжения преторианцев в их дом, словно каким-то песьим нюхом учуяв беду.

Полла разослала доверенных слуг по Городу, чтобы те послушали, что говорят люди. Направила письма, в самых сдержанных и осторожных выражениях, своей матери, а также свекрови и свекру. Аргентария Старшая в ответном письме просила ее хранить мужество, но, если можно, пока больше не тревожить ее вопросами, потому что она все равно ничего не знает. Полла поняла: мать боялась за судьбу своего мужа и сыновей. Ацилия ответила, что ей, Полле, должно быть лучше известно о делах мужа, потому как после женитьбы на ней Лукан почти перестал видеться с матерью, и она понятия не имеет о том, во что он ввязался. Мела не ответил ничего.