Цепь Грифона - Сергей Максимов

Необходимости в пятаках на глазах и в повязке, стягивающей подбородок покойного, не было. Кто-то лишь связал бинтом скрещенные на груди руки генерала. Лицо Михаила Ивановича казалось просветлённым. Спокойные глаза уснувшего человека. Исчезли косые морщины на щеках, которые иначе как морщинами боли и не назовёшь. Чуть заострились нос и подбородок. Но самое удивительное было то, что на губах усопшего была лёгкая улыбка. «Точно Бога увидел», – подумал Суровцев.

В зал молча, стараясь не греметь сапогами, входили командиры – личный состав Особой группы. Все без знаков различия, в одинаковой командирской форме. Все перепоясанные ремнями, но без портупей. Без головных уборов. Разным был только возраст входящих. Всего собралось двадцать человек. Суровцев положил на стол рядом с Делорэ свою фуражку, обратился к одному из вошедших – вероятно, старшему по званию:

– Командуйте, Василий Егорович.

– Взвод, – чуть нараспев и негромко произнёс предварительную команду седой командир, – в две шеренги становись!

Командиры без суеты и почти без шума выстроились в две шеренги.

– Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – продолжал седовласый командир.

Через левое плечо он повернулся «кругом», чётко, но не слишком гремя сапогами по полу, строевым шагом подошёл к Суровцеву. Продолжил ни тихо, ни громко:

– Товарищ генерал-лейтенант, личный состав Особой группы по вашему приказанию построен. Исполняющий обязанности ответственного за работу с личным составом Кудрявцев! – закончил он свой доклад.

– Вольно! – скомандовал Суровцев.

Повернувшись лицом к строю, Кудрявцев продублировал команду:

– Вольно!

Точно потеряв невидимую внутреннюю опору, строй чуть качнулся и замер, стоя по команде «вольно».

– Разрешите встать в строй? – спросил Кудрявцев.

Суровцев чуть кивнул. Молча прошёлся вдоль строя, глядя себе под ноги, не поднимая головы. Вернулся на прежнее место.

– Есть минуты, когда слова теряют цену, – почти на выдохе произнёс он, вглядываясь в лица подчинённых. – Потому и говорить не хочется. Но и промолчать не могу. В силу известных вам причин может случиться так, что мы не сможем даже проводить своего командира в последний путь. В этом мы такие же простые солдаты, что приняли бои на границе в первые дни войны. И наши потери – потери тоже боевые. И вклад наш в грядущую победу, как и тех простых безвестных командиров и рядовых, уже и сейчас неоценим. Другое дело, что перемены в русской армии вряд ли свяжут с нашими судьбами и именами. Но от этого наша лепта не становится меньше. Оболганное понятие «честь имею» уже незримо возвращается в военную среду. И сегодня я хочу признаться в том, что не сразу поверил Михаилу Ивановичу, что такое возможно. Должен запоздало извиниться перед ним за свою неправоту. Простите, Михаил Иванович, – тихо произнёс он, повернувшись к покойному.

Сергей Георгиевич взял со стола свою фуражку. Надел её, чуть надвинув на глаза. Опять встал лицом к строю.

– Равняйсь! Смирно! Товарищи генералы и командиры! В связи с кончиной начальника Особой группы генерал-лейтенанта Делорэ приступаю к исполнению обязанностей начальника группы. Приказываю, – вскинув ладонь к козырьку фуражки, продолжал он. – Генерал-майор Кудрявцев!

– Я! – отозвался Кудрявцев.

– Организовать службу почётного караула у тела генерал-лейтенанта Делорэ.

– Есть организовать службу почётного караула! – ответил из строя Кудрявцев.

– Объявленный накануне выходной день отменяю! Командирам, ответственным за фронтовые направления, приступить к работе согласно утверждённым планам. Вольно, – чуть повысив голос, сказал он и опустил руку от козырька. – Разойдись.

Строй опять чуть качнулся. Молча и медленно стали подходить к столу с телом Делорэ. В зал вошёл комендант, наблюдавший всю сцену построения из-за двери.

– Товарищ генерал-лейтенант, – обратился он к Суровцеву, – вы моих в караул тоже выставляйте. Я своему начкару приказал, чтоб выделял людей.

– Спасибо, голубчик, – поблагодарил Сергей Георгиевич и поймал себя на мысли, что и он вслед за Шапошниковым и покойным Делорэ стал обращаться к подчинённым со столь экзотичным для Красной армии обращением «голубчик». – Василий Егорович, – обратился он к не восстановленному пока в звании генералу Кудрявцеву, – включите в состав почётного караула охрану объекта.

– Есть! – отозвался Кудрявцев.

«Пока живы родители – мы остаёмся детьми», – вспомнил он фразу своей няни, сказанную ему в Томске в 1925 году. Тогда он, только что демобилизованный из Красной армии, был ошеломлён страшным известием о расстреле томской ЧК своих тётушек. Родителей своих он никогда не знал. Потому и не помнил. Но ощущение сиротства пришло именно тогда. После известия о смерти милых тётушек. Нечто похожее он испытывал и сейчас.

Вся его жизнь и военная служба были длительной цепью замещений погибших командиров. Каждый раз приходилось внутренне и внешне преобразовываться и брать на себя ответственность, которой он никогда не боялся, но никогда и не рвался к тому, чтобы командовать. Властолюбие было ему чуждо. Наверное, то, что свои первые серьёзные шаги в военной карьере он сделал как разведчик и контрразведчик, навсегда отлучило его не только от тщеславия, но и от честолюбия, заодно с самомнением. Более ответственной и сложной работой он считал работу скрытую и кропотливую – разведывательную, контрразведывательную и штабную. Знал бы Суровцев, что именно это год тому назад и решило его судьбу. Сталину при знакомстве с его биографией понравилось именно то, что храбрый и отважный по фронтовым меркам офицер не чурался штаба.

Ни для кого не секрет, что штаб всегда был и остаётся вожделенным местом для карьеристов и трусов. Это, в общем, и терпимо в мирное время. Но во время войны штабы нуждаются не просто в образованных офицерах, но в офицерах с безупречным боевым опытом и с безукоризненной боевой репутацией.

Боеспособность любой армии, и русской армии в том числе, определялась и определяется качеством работы штабов. Репутация русского солдата не нуждается ни в комплиментах, ни в нареканиях на протяжении веков. Тогда как штабы в начальный период военных действий, как правило, всегда были не на высоте.

Теперь Суровцеву предстояло возглавить работу целого секретного направления Генштаба. Даже физически он почувствовал себя старше своих лет. Поднимаясь по лестнице, вдруг ощутил незнакомую ему прежде одышку. Казались тяжёлыми ноги. «Да и пора бы уже. Через два года мне исполнится пятьдесят лет», – без горести, но и без радости подумал он. «Ну какой я был генерал в 1920 году в свои тогдашние двадцать семь лет! Звание было генеральское. А по мироощущению, по осознанию ответственности и я, и двадцатидевятилетний Пепеляев были скорее капитаны. Ну, пусть полковники! Но никак не генералы. Сорокатрёхлетнего Колчака я тогда воспринимал как человека пожилого. Странно и почему-то грустно», – думал он.