Золотой иероглиф - Дмитрий Дубинин

Итак, двадцать девятого июня в пять часов вечера по местному времени я впервые ступил на родную землю моего деда, барона Киваты Дзётиина. Правда, ступил в сопровождении наряда полиции, что как-то смазало всю торжественность момента.

…Сэйго постоянно проживал не собственно в Саппоро, а в его пригороде (как я для себя определил этот населенный пункт) под названием Исияма. В столице Хоккайдо он до отъезда в Россию трудился в главном офисе «Токиды» и в свободное от основной работы время принимал участие в разных акциях местного отделения побратимской организации.

Поскольку наш приезд был омрачен неприятным инцидентом, в результате которого местные власти сгоряча чуть не выставили меня из страны как «нежелательный элемент», то Сэйго не рискнул ехать домой со мной вместе после того, как нас выпустили из полицейского участка в Отару. К слову говоря, таможенники не зря предупреждали меня, что японская полиция не любит в руках иностранцев оружие, даже газовое: «вальтер» забрали у капитана стражи порядка, и больше я свой пистолет никогда не видел. Конечно, это был типичнейший произвол, но качать права я не имел никакой возможности.

Японский городовой!

Зато к заявлению Такэути, сделанное им в том плане, что он опасается за свою жизнь, полицейские отнеслись куда с меньшей ретивостью. Моему компаньону было велено обратиться в губернский комиссариат в Саппоро, поскольку местное начальство не настолько компетентно в подобных вопросах, чтобы принимать столь специфические заявления. Все же они пообещали, что доложат по инстанции про обстоятельства моего приезда, но я не принял их слова во внимание и, как потом оказалось, совершенно напрасно.

В восьмом часу вечера мы сели на электричку. Несмотря на то, что в вагоне, кроме меня, не было ни одного человека с европейской физиономией, японцы не обращали на мою персону ни малейшего внимания. Сэйго угрюмо молчал, а я размышлял о том, как могла бы повернуться жизнь, если бы мой дед не отправился на войну или сумел вернуться в Японию и завести здесь семью. Могли бы тогда все эти люди, которые окружали меня сейчас, оказаться моими соотечественниками, или я все равно бы родился в шкуре россиянина, вернее, тогда еще советского?

Сейчас я чувствовал себя не очень уютно. За границей мне уже приходилось бывать, но на рынках Маньчжурии и Чугучака не возникало подобного ощущения, может быть, потому что вокруг терлись такие же как я «челноки», да и китайцы-торговцы, уже справившиеся с непривычным для них произношением, вовсю кричали: «Эй, корефана, корефана! Падаходи, бери курка кайфовый!» А сейчас происходило иначе — только тут, в Японии, я почувствовал, что оказался в чужой стране, сиречь «за бугром». Причем отнюдь не в составе туристической или торговой группы, не для работы в какой-нибудь организации, а по приглашению японского авантюриста, о котором я далеко не все знаю, и чья жизнь находится под угрозой… А если и моя? Ведь возможно, что эти двое душителей уже сидят на квартире у местного бандюги и рассказывают о том, что задание помешал выполнить какой-то русский, едущий на Хоккайдо вместе с Такэути и неизвестно зачем?

Как бы там ни было, к Сэйго домой ехать сейчас нельзя — мы рисковали нарваться на засаду. Устраивать меня в гостиницу тоже было чревато: долго ли «знающим людям» вычислить типа, который лезет не в свои дела.

… Минут через сорок поезд замедлил ход, и в сумерках, начавших опускаться на город, засверкали огни Саппоро.

Город несколько удивил меня. В фильмах и всякого рода видеохрониках про японские города я привык видеть высоченные небоскребы, широкие многоярусные автобаны и прочие атрибуты современных зарубежных мегаполисов. Саппоро был несколько иным. Он казался удивительно похожим на крупные сибирские города с их не чрезмерно широкими улицами и умеренной высоты домами (правда, пресловутых панельных зданий тут что-то не наблюдалось). Тем не менее столица Хоккайдо была отнюдь не маленькой — все же полтора миллиона человек, насколько я знал, проживают в этом населенном пункте.

Ход поезда стал совсем тихим, и в окне появилось здание вокзала. Почти все пассажиры уже поднялись со своих мест, но Сэйго не спешил.

— Домой ехать нельзя, — сказал он. — Поедем к парку Накадзима, это не очень далеко отсюда. Там находится офис нашей побратимской организации… — Такэути взглянул на часы. — Сейчас там, скорее всего, никого может не оказаться, но мы зайдем в православную миссию. Тебе в любом случае придется где-то ночевать, а другого места я что-то не могу предложить. Я там никого не знаю, но настоятель должен говорить по-русски. Думаю, с ним мы сможем найти общий язык… Ты верующий?

— Скорее нет, чем да.

— Впрочем, это неважно.

— А ты? Где ты будешь ночевать?

— Попробую в офисе организации… Если не получится, покатаюсь в поезде. Но тебе не предлагаю составить компанию — ты все же слишком заметная фигура здесь. Пойдут потом слухи, что приезжий европеец странно себя ведет.

Офис, как и следовало ожидать, оказался закрытым, мы прошли немного вглубь квартала и оказались у невысокого забора, окружающего странного вида здание — пагоду с тускло блестящим куполом, увенчанным восьмиконечным крестом. Над двустворчатой дверью в заборе красовалась некая фраза, выполненная старославянской вязью, но я, как ни старался, не смог прочесть ни слова.

Такэути нажал кнопку звонка. Ждать пришлось долго, но наконец недовольный и скрипучий старческий голос спросил, что нам нужно. Сэйго что-то ответил, и тогда в двери открылось окошко, в котором появилась физиономия обладателя скрипучего голоса.

— Здесь русский, — сказал Такэути на моем родном языке. — Православный. Он просит разрешения переночевать в храме.

Оказалось, что главный священник местной церкви (а это и оказался настоятель собора Пресвятой богородицы) практически не говорит на современном русском языке, а изъясняется на чудовищной смеси старославянского и японского. К счастью, поп это понимал сам. Поэтому, обратился он к Сэйго, если у православного человека из России возникли проблемы, не будет ли уважаемый Такэути-сан так любезен задержаться и взвалить на себя функции толмача?

Такэути-сан согласился, и мы вошли в церковный двор. Настоятель оказался весьма пожилым человеком с типично японской физиономией, при этом куда более узкоглазой, чем мне приходилось видеть у кого-либо еще. Редкая седая борода ассоциировалась с престарелыми китайскими мандаринами, а поскольку этот человек был облачен в рясу православного попа с громадным крестом на животе, то — могу поклясться — более несуразной личности мне никогда не приходилось видеть.

Настоятеля, как оказалось, звали отец Серафим, в миру же он носил почти непроизносимое имя Хэйдзиро Ханокидзава. После недолгих переговоров поп согласился приютить меня на несколько дней и, поняв намек Такэути, молчать о появлении в церкви русского. От денег он отказался и заявил, что помощь «постояльца» на кухне при трапезной устроит его как нельзя больше.

Сэйго собрался уходить.

— Когда тебя ждать? — спросил я.

— Завтра во второй половине дня. Если я останусь жив.