Горечь войны - Найл Фергюсон

Пьемонт и Пруссия, напротив, от международных противоречий и безразличия выиграли. Кавур при поддержке Наполеона III создал конфедерацию североитальянских государств. Последующее присоединение Папского государства, Неаполя и Сицилии стало одним из редких случаев, когда верх взяли настоящие националисты (“красные рубашки” Гарибальди). Пруссия построила Германскую империю отчасти благодаря поражениям, нанесенным ею Дании, Австрии и Франции; главным же образом – благодаря отсутствию возражений со стороны Англии и России. Независимость Болгарии – российский проект – был свернут после английских угроз. Та же судьба постигла недолго просуществовавшее крошечное квазинезависимое государство Восточная Румелия и сохранение османского владычества над Македонией. Позднее Норвегия (при всеобщем безразличии) отделилась от Швеции. Признаком того, что революционный потенциал национализма не был использован, стал тот факт, что все образовавшиеся государства оказались монархиями, причем в подавляющем большинстве случаев троны заняли представители старых династий. В Европе появилось лишь две новых республики: Третья республика во Франции (1870) и Первая Португальская (1910), и обе уже давно были государствами-нациями.

Ни одно из новых государств не было национальным государством, о которых грезил Мадзини. Бельгия представляла собой языковой винегрет. Множество румын обнаружило себя за границами Румынии. Мало кто из итальянцев называл или чувствовал себя итальянцами (и менее всего на юге, который превратился в пьемонтскую колонию). Около 10 миллионов немцев жили за пределами Германской империи (зато ее подданными оказались поляки и датчане), которая при этом стала федерацией, а не унитарным государством-нацией. Более того, на каждый проект государственного строительства, увенчавшийся успехом, приходился один неудавшийся. Ирландцы не получили даже собственного парламента (гомруль), хотя и почти добились этого, когда началась война. Героические устремления поляков неизменно пресекали пруссаки и русские. Польша, пережившая четыре раздела (в 1772, 1793, 1795 и 1815 годах), предприняла две неудачные попытки (в 1830 и 1863 годах) добиться независимости и была раздавлена царской армией. Самоуправление было несбыточной мечтой хорватов, румын и немцев, которым приходилось терпеть мадьярский шовинизм. Финны, эстонцы, латыши, литовцы, украинцы и т. д. жили под еще более строгим контролем русских. По ту сторону Атлантики родилось новое государство – и почти сразу же погибло: Конфедеративные Штаты не сумели отстоять свою независимость от США. И если Бисмарк выиграл германскую “гражданскую войну”, то Джефферсон Дэвис “войну за объединение Юга” проиграл.

Имелись также этнические меньшинства, которые до 1914 года не слишком стремились к национальной независимости, хотя позднее некоторые из них ее приобрели. В Австро-Венгрии проживали, например, чехи и словаки, а также евреи (немногочисленных сионистов в расчет не принимаем). В другом многонациональном государстве жили шотландцы, большинство которых извлекало ощутимую материальную выгоду из унии с Англией и из ее империи и которые даже чехов удивляли отсутствием национальной гордости. Ярослав Гашек описал прием, устроенный чешскими хозяевами шотландским гостям после футбольного матча “Славия” – “Абердин”. Чехи, рассчитывая на культурный обмен, рассказывают о национальном возрождении, о национальных героях Яне Гусе, Гавличеке и святом Яне Непомуцком, поют чешский гимн. Но шотландские футболисты (они играют не из-за любви к своей стране, а за плату – 2 фунта в день) решают, что Гавличек – это бывший игрок “Славии”, и поют в ответ скабрезную песенку о “красотке-маркитантке” 2.

Наконец, не следует забывать о нетипичных и карликовых государствах, существование которых игнорировало основные принципы национализма: о многоязычной Швейцарской конфедерации и крошечном (и при этом независимом) герцогстве Люксембург, которое, как и Бельгия, объявило о своем “вечном нейтралитете”. Здесь не было этой непреодолимой силы – национализма, настаивавшего на том, что статус Боснии и Герцеговины не может оставаться прежним. Эта отличавшаяся религиозным разнообразием территория сначала относилась к Османской империи, а затем, по решению Берлинского конгресса (1878), была оккупирована Австро-Венгрией, а в 1908 году была официально включена в состав габсбургской державы и в качестве “коронной земли” передано под контроль общеимперского министерства финансов.

Австрия наводнила Боснию солдатами и чиновниками, искоренила разбойников, построила 200 начальных школ, две тысячи километров шоссейных и тысячу километров железных дорог, а также попыталась содействовать прогрессу сельского хозяйства – увы, безуспешно (если в деревню присылали хряка-производителя, он оказывался на рождественском столе). В 1910 году австрийцы учредили в Боснии парламент. Они даже попытались убедить три религиозных общины считать себя босняками, однако из этого ничего не вышло. Единственное, в чем сошлись православные, католики и мусульмане, – это то, что им нет никакого дела до австрийцев, и в студенческую террористическую организацию “Молодая Босния” входили представители всех общин. Чем требовательнее были австрийцы, тем решительнее становились террористы. Когда эрцгерцог Франц Фердинанд с супругой герцогиней Софией Гогенберг решил посетить Сараево 28 июня (это не только сербский праздник Видовдан, но и день битвы на Косовом поле), члены “Молодой Боснии” решили их убить. Удалось это сделать со второй попытки (это был самый известный случай, когда история “повернула не туда”) больному туберкулезом студенту-сербу Гавриле Принципу 3. Правительство Сербии не планировало покушение, хотя Принцип и его сообщники, несомненно, пользовались поддержкой панславянской организации “Черная рука”, а та имела связи с полковником Аписом, начальником Разведывательного отдела сербского Генштаба. Хозяева Аписа понимали, что конфликт с Австро-Венгрией, превосходящей Сербию в военном отношении, не улучшит шансы на присоединение к их королевству Боснии и Герцеговины. При этом они знали, что общеевропейская война приблизит их к этой цели. Еще в 1898 году (накануне первой Гаагской мирной конференции) сербский журналист заявил в Белграде британскому министру:

Итак, внешняя политика Сербии представляла собой своеобразный националистический вариант ленинского постулата “Чем хуже, тем лучше”. Министр иностранных дел Сербии заявил: “ [Наша] задача сильно упростится, если распад Австро-Венгрии совпадет с избавлением от Турции” 5. Но чтобы это произошло, австрийцы должны были спровоцировать (по меньшей мере) русских.

Нестабильность на Балканах, однако, до 1908 года не имела серьезных последствий для великих держав. С 1897 года Австрия и Россия пришли к взаимопониманию касательно ситуации в регионе. Австрийский министр иностранных дел Алоиз фон Эренталь перед аннексией Боснии даже консультировался со своим русским коллегой Александром Извольским. Конечно, когда в 1908–1909 годах запахло порохом. Извольский (поздно узнав, что уступка в отношении Черноморских проливов, которую он взамен ждал, вне австрийской компетенции) потребовал, чтобы аннексию одобрила международная конференция. Германия, долго наблюдавшая за балканскими склоками со стороны, тогда решительно поддержала Вену (впервые с непродолжительного эксперимента с “новым курсом” Каприви в первые годы правления Вильгельма II) 6. Мольтке заверил Конрада: “В тот момент, когда Россия объявит мобилизацию, Германия также объявит мобилизацию, причем, безусловно, общую” 7. Парадоксально, но германское вмешательство привело к ослаблению напряженности. Русские, незадолго до того потерпевшие унизительное поражение от японцев, отнюдь не готовы были воевать и пошли на попятный, когда стало понятно, что ни Франция, ни Англия им не симпатизируют. Подобное же случилось осенью 1912 года, после Первой Балканской войны: тогда Сербия и Болгария с помощью Черногории и Греции изгнали турок из Косова, Македонии и Новопазарского санджака (оставленного Османской империи Берлинским конгрессом). Хотя Пуанкаре дал понять, что если “Россия вступит в войну, то вступит и Франция”, а Альфред фон Кидерлен-Вэхтер пообещал австрийцам “безусловную… поддержку”, войны не хотели ни в Санкт-Петербурге, ни в Вене. Когда граф Леопольд фон Берхтольд, преемник Эренталя, выдвинул свои условия: предоставление независимости Албании (к немалому удивлению самих албанцев) и возражение против приобретения сербами порта [Сан-Джованни-ди-Медуа, ныне албанский Шенджин] на Адриатическом море, – Сазонов дал понять сербам, что если они будут настаивать на доступе к морю, то не смогут рассчитывать на поддержку России. (Отметим, что Россия не была связана с Сербией договором о военной помощи 8.) Правда, русские подняли ставки в гонке вооружений, задержав увольнение в запас выслуживших срок солдат, но это было скорее рефлекторное действие. По-настоящему они опасались, что давно вышедшие из-под их опеки болгары могут обмануть их, дойдя до Константинополя. В феврале 1913 года Бетман-Гольвег сказал Берхтольду: “Я думаю, если мы попытаемся сейчас решить проблему силой, это принесет неизмеримый ущерб… если есть хоть малейшая возможность вступления в этот конфликт на более благоприятных для нас условиях” 9. Когда Болгария попыталась отторгнуть Македонию у Сербии (и Салоники у Греции) в июне 1913 года (и была наголову разбита), германский канцлер выразил надежду на то, что “Вена не позволит нарушать свой покой кошмару Великой Сербии” 10. Самое большее, на что был готов Берхтольд, – это выбить сербов с албанской территории.