Императрица семи холмов - Кейт Куинн

– Эй! – тотчас возмутилась моя рыжая и больно ткнула меня в плечо.

– Не переживай, моя дорогая. У меня и на тебя найдется время, – сказал я и притянул ее к себе, чтобы поцеловать. Симон бросил в меня ореховой скорлупой. Юлий, который обожал хвастать, будто ведет свой род от легендарного Юлия Цезаря, на том лишь основании, что у него точно такая же лысина и нос крючком, сделал мне неприличный жест, даже не отрывая губ от пышных грудей своей девицы.

– Эй, вы все будете чавкать помои, которыми вас будут потчевать полковые повара, – не без злорадства бросил я им в ответ, – а я буду каждое утро просыпаться в теплой постели Деметры и…

– Эй, где мое копье? – спросил Филипп своих полуголых девиц. Те захихикали. Филипп был худощавый грек, невысокого роста, но очень юркий. И если в руках у него не было игральных костей, значит, он держал в них копье. Когда же руки его были заняты копьем, вам оставалось только молиться, – какому богу, без разницы, – лишь бы его острие не было направлено в вашу сторону.

– Сказать тебе, где твое копье, легионер? – хихикая, спросила одна из девиц. – Оно стоит у тебя, вытянувшись по стойке смирно, как и полагается настоящему солдату.

– Разумеется, я буду только рад, если вы заглянете ко мне. Я с удовольствием угощу вас свежим хлебом и жареной свининой, – произнес я. – Мне казалось, я вас сразу пригласил.

– Так бы сразу и сказал! – Прыщ оставил в покое нож, которым уже было собрался провести мне по волосам. – Так и скажи этой своей зазнобе, что Прыщ явится к ней завтра, как только освободится.

– Прыщ, ну и имечко у тебя, – заметил Тит. – И где ты его только приобрел?

– И не спрашивай, – усмехнулся я, а Прыщ нахмурился. В свои семнадцать лет он был среди нас самым младшим: светловолосый галл, мощный как каменная глыба. Когда он впервые появился в нашем контубернии, на заднице у него красовался прыщ размером с яблоко. А, как известно, в армии стоит прозвищу прилипнуть, как вам носить его до конца своих дней. Тем более такое. Моя рыжая сердито посмотрела на меня.

– Так вот почему ты все время торчишь у этой гречанки. Из-за жратвы?

– Ну-ну, ты только не сердись.

– Тогда зачем тебе вторая грелка, Верцингеторикс? – обидевшись на меня, рыжая соскользнула с моих колен. – А не найти ли мне ради разнообразия кого-нибудь поблагороднее, – с этими словами она схватила Тита за руку и рывком заставила его встать. – Эй, трибун, не хочешь убедиться, что рыжие волосы у меня не только на голове?

– Я никогда не стал бы подвергать сомнениям твои слова, – вежливо ответил Тит. Но рыжая уже тащила его за собой.

– Эй, ты на чужое добро рот не слишком-то разевай! – крикнул я ему вслед, но он лишь испуганно посмотрел на меня и покорно последовал за рыжей наверх.

– Так тебе и надо, – бросил мне Симон. В нашем контубернии он был самый старший: темноволосый здоровяк лет сорока, чья служба в легионе близилась к концу. Именно он приветствовал меня, когда я только прибыл в Десятый неопытным солдатиком только что из учебного лагеря.

– Верцингеторикс, – прогремел он тогда, окинув придирчивым взглядом мою новую форму и чистые сандалии. – Откуда будешь? Из Галлии?

– Из Британии, – ответил я.

Симон фыркнул и указал на самую нижнюю койку в контубернии.

– Новобранцы с каждым днем все моложе и моложе, – сердито пробормотал он по-еврейски.

– А ветераны все старше и старше, – бросил я в ответ на его же языке.

Брови Симона тотчас поползли вверх.

– Так ты кто, еврей или британец?

– Ни тот и ни другой, – ответил я уже на латыни, потому что еврейским не пользовался давно. – Но моя мать была еврейка.

– Значит, и ты еврей, – твердо произнес Симон.

– Это почему же?

– Ты еврей, потому что твоя мать еврейка. Таков наш закон.

– А почему мать? – удивился я. – Разве это считается не по отцу?

– Через Иудею прошагало столько солдат вроде нас с тобой, что сказать, кто твои предки по отцовской линии, невозможно. – Симон поморщился.

Я его люблю. Такого, как он, хорошо иметь рядом с собой в бою.

Вскоре сверху, весь всклокоченный и взъерошенный, спустился Тит.

– Как? Уже все? – изобразил удивление я. – Да, быстрая работа. Признавайся, это ведь твой первый раз. Верно я говорю?

– Нет, я спустился лишь на минутку, чтобы сказать тебе, чтобы ты шел домой без меня, – пояснил он. – Она готова подарить мне целую ночь за ее счет.

– А вот мне почему-то такого никто ни разу не предлагал, – пожаловался Прыщ. – Признавайся, в чем твой секрет?

– Я просто сказал, что у нее винного цвета губы. Это из Одиссеи, ну или почти.

– Поэзия, – задумчиво протянул Филипп. – И как это мне ни разу в голову не пришло? Скажи, у тебя в заначке не найдется еще пару-тройку цитат?

– Если хочешь, я завтра составлю для тебя целый лист, – пообещал Тит, вернее, бросил через плечо, потому что уже поднимался наверх. После этого его все полюбили, пусть он и трибун.

Долгая, утомительная зима. Впрочем, скоротать ее помогла Деметра: ее гибкое, теплое тело в постели рядом со мной и ее вкусные, сытные ужины в моем желудке. Остальные мои четыре товарища наведывались ко мне всякий раз, когда у них возникал свободный от караула вечер. Они уже привыкли к тому, что Тит – часть нашей дружной компании, и не морщились и не шикали на него, когда он принимался цитировать Цицерона. А вот Деметра Тита до сих пор побаивалась, как и Симона.

– Ты уверен, что он не дьявол? – шепотом спросила она, видя, как он по-еврейски шепчет над тарелкой молитву. – Говорят, будто евреи убивают своих младенцев, – с этими словами она испуганно покосилась на сына, который увлеченно возился со своей деревянной лошадкой.

– Если и убивают, то только своих, – успокоил ее я.

– Но, Вер…

– Прекрати!

Деметра прикусила губу. Впрочем, и я тоже. В конце концов, ей сейчас приходилось несладко, когда город был наводнен солдатней. Такой красавице, как она, опасно было даже высунуть нос из дому. Стоило ей выйти на рынок, как на нее со всех сторон налетали целые полчища похотливых легионеров. Сначала она пыталась не подавать виду, что рада, когда я со всем своим нехитрым скарбом переехал к ней на постой. Зато она плакала от радости, когда я впервые, как говорится, дал от ворот поворот компании нахалов, которые пытались ломиться к ней в дверь. В ту ночь она была так счастлива, что позволила мне любить ее даже поверх одеял, чтобы я мог сполна насладиться ее красотой. В свете очага я уложил ее поверх себя, и ее волосы упали мне в руки подобно медовым волнам. Она обняла меня за шею, но я видел, что она все равно стесняется, и тогда я со смехом вытащил из-под себя одеяло и укрыл нас обоих.

– Так и быть, пусть будет по-твоему, недотрога.