Московит - Борис Давыдов

– По какой дороге?! – взвыл Кривонос волчьим голосом, хватая поляка за плечи и уставившись прямо ему в глаза. – Где он шел, кровопийца, кат?! Говори!!!

Пленный, инстинктивно попытавшись отшатнуться, кое-как вымолвил, запинаясь и дрожа:

– Пан Ходужский говорил… люди болтали, что будто бы к Подбродскому… На север от Киева…

– А-а-а! По коням! Живо!

Кривонос, едва коснувшись стремени, взлетел в седло. Рванул повод, разворачивая Черта к поляку, одновременно выхватывая саблю.

– Получай легкую смерть, пес ляшский! Я держу слово!

Молнией сверкнул клинок, с гулом прочертив в воздухе косую линию. Поляк дернулся было, закрываясь рукой…

– Х-ха! – хрипло выдохнул атаман, глядя, как валится навзничь обезглавленное тело, вслед за отрубленной кистью.

– А с этим что делать, батьку?! – рыкнул Лысенко, кивком указывая на оставшегося пленника, страшно обезображенного.

– А этому я легкой кончины не обещал! – отрезал Кривонос. – Пусть теперь подыхает от жажды! Или ищет колодец – без глаз. Может, добрые люди смилуются, помогут бедному ляху – калеке перехожему…

Казаки загоготали:

– Ох, хорошо придумал, батьку! Уж они так помогут…

– Вперед, хлопцы! Вперед! К Подбродскому! – крикнул атаман. – За Яремой!

К тому времени, когда объявили остановку на краткий отдых, Анжела уже просто изнемогала от неизвестности и безделья. Кроме того, ей до смерти надоело чувствовать себя подопытным кроликом (точнее, крольчихой) под настороженно-любопытными взглядами полячки. Ну, и ощущалась настоятельная потребность посетить кустики (раз уж биотуалетами в этой эпохе и не пахло)… Все это, вместе взятое, пересилило осторожность, и Анжела решила заговорить первой.

Оживив в памяти страницы прочитанных исторических романов, она припомнила, что у поляков считалось хорошим тоном обращаться не напрямую, а в третьем лице, и что молоденькие девушки (а также старые девы) назывались паннами. Хоть что-то…

– Прошу прощения, а почему панна смотрит на меня с таким испугом? – обратилась она к девушке, постаравшись, чтобы голос прозвучал как можно дружелюбнее. – Неужели я такая страшная?

И Анжела улыбнулась, придав личику самое милое выражение.

Полячка в первую секунду испугалась еще сильнее, но быстро пришла в себя. И даже попробовала улыбнуться в ответ. С инстинктивной женской ревностью Анжела отметила, что она – настоящая красавица.

– Ах, ни в коем разе! Панна Милославская – само очарование!

Голос прозвучал вроде бы искренне. Анжела немного расслабилась, подумав, что дело пошло на лад.

– Благодарю панну за добрые слова. Может, мы выйдем наружу, немного пройдемся? А то ноги затекли… И, кроме того, не мешало бы… – Анжела, понизив голос, пояснила, в чем ощущает настоятельную потребность.

Тут же выяснилось, что панна Агнешка – так звали полячку – вполне разделяет ее желание посетить ближайшие кустики. А также просто жаждет познакомиться с панной Милославской поближе. Поскольку ей еще ни разу не доводилось видеть иноземок вообще и московитянок в частности.

– А как зовут панну? – поинтересовалась полячка, выбираясь из возка с помощью подскочившего слуги. Тот, убедившись, что панна твердо стоит на земле, с поклоном протянул руку «княжне Милославской».

И тут Анжела с испугом сообразила, что не продумала эту часть «легенды» заранее! Одно ясно – настоящим именем называться нельзя, слишком уж оно не «московитянское»…

– А… Анна!

– Ах, как бы мне хотелось подружиться с панной Анной! Но захочет ли она этого? – вздохнула брюнетка.

– Почему не захочу? – удивилась Анжела, машинально опираясь на руку поляка.

– Ну как же! Я – всего лишь дочь управляющего, а панна – княжна, из знатного рода, хоть и схизматского… Ой! – Агнешка испуганно прижала ладонь к губам. – Проше княжну… я не хотела… Панна сердится на меня?

Анжела совсем ненадолго призадумалась, как лучше отреагировать. Настоящая княжна, скорее всего, действительно бы рассердилась. И непременно, из чистого принципа, подчеркнула бы свое превосходство над «католичкой»… Но это было бы самым натуральным свинством! Зачем обижать славную девчушку?

– Нет, не сержусь, – улыбнувшись, покачала она головой. – И с большой радостью буду считать панну Агнешку своей подругой.

Хмельницкий испытующе смотрел на генерального писаря, слегка прищурив глаза.

– Что-то я не пойму тебя, Иване. Ты зараз сам на себя не похож! Неужели мое поручение неясно? Ежели так, то не бойся и не смущайся, переспроси, уточни…

– Вполне ясно! – торопливо склонил голову Выговский. – Вот только пан гетман совершенно прав: я и впрямь смущен. И буду признателен, коли его гетманская мосьц развеет сомнения мои…

– Говори, Иване, все как есть, без утайки! Что смущает тебя?

– То, что царь московитский, хоть и единоверец наш, а правит самовластно. Захочет – казнит, захочет – помилует. Боярская дума при нем – что для твоей гетманской милости черная Рада. Самого именитого боярина, хоть родом от Рюрика, может в одночасье всего лишить, последним холопом сделать… А то и вовсе – на дыбу, на плаху! Нет над ним судьи, кроме Всевышнего. Вот и терзает меня сомнение: не променяем ли мы одно ярмо на другое, куда более крепкое? Не попадем ли из огня да в полымя? Неужто твоя гетманская милость и впрямь желает идти под его протекцию, вместе с войском и всем народом? Или то лишь уловка, вроде той, что для пана Киселя сделана? Прости, пане гетмане, ежели лишнее себе позволил… – Выговский умолк, разведя руками.

Хмельницкий нахмурился, чуя, как в нем закипает раздражение. Слова генерального писаря били по больному месту. Сколько раз он сам задавал себе эти вопросы! Сколько раз мучился сомнением: не ошибся ли?..

Хотелось резко одернуть, чтобы не забывался, не лез, куда не просят… Но пересилил себя, сдержал эту вспышку гнева. Тем более сам же разрешил: говори, мол, без утайки, открой, что тебя смущает.

– Скажу еще раз: умен ты, Иване! – медленно произнес гетман. – И я доверяю тебе… Вот только, не прогневайся, есть вещи, которые пока не для тебя. И не для полковников моих… Может, когда-то и открою. А зараз не время! Ты верь мне, изгони сомнения, гетман твой знает, что делает. И – составляй лист государю московскому, как я велел. Да со всем тщанием!

Пани Катарина, облегчившая душу, будто на исповеди, почувствовала себя гораздо спокойнее. Ведь борьба с дьявольскими кознями, какие бы формы они ни принимали, в первую очередь дело святых отцов. Рассказала все ксендзу, дальше – его заботы… Что могла, она сделала, совесть чиста.

И, ощущая настоятельную потребность уже в другом облегчении, пани решительно зашагала в ту сторону придорожных зарослей, куда тянулись женщины – с напускным безразличием, старательно делая вид, будто их интересует только прогулка, да еще полевые цветы, которые не успели вытоптать. Краем глаза она видела, как хмурый ксендз Микульский направляется к тем же зарослям, но держась другой стороны, в компании множества мужчин. И снова похвалила себя: как хорошо, что теперь голова будет болеть не у нее!