Бунт Дениса Бушуева - Сергей Максимов

Дмитрий насторожился. Песня хватала за душу щемящей русской тоской.

пела Стелла, полузакрыв глаза и чуть шевеля розовыми ноздрями.

Простенькая мелодия казалась бесконечно разнообразной. Стелла почти не повторялась, она для каждой фразы, для каждого слова находила иную окраску, иное звучание. Под конец песня переходила почти в плач.

рыдала Стелла, а вместе с нею рыдала и гитара. По толстым щекам Катерины Сутыриной катились слезы. «Пока существуют на земле такие песни, – думал Дмитрий, – надо жить по-волчьи и перегрызать глотки…»

На взлетевшей высоко, бесконечно-тоскливой ноте закончила песню Стелла и разом оборвала. Наступило молчание. И вдруг заговорили все сразу, крича и перебивая друг друга. Катерина Сутырина подошла к Стелле и троекратно поцеловала ее.

– Утешила… уж и как утешила…

Дмитрий снизу вверх молча смотрел на Стеллу, на ее чуть склоненный профиль. Она улыбалась легкой, едва заметной, грустной улыбкой. И ему захотелось сказать ей что-нибудь приятное.

– Стелла… – тихо позвал он.

– Что? – быстро спросила она, порывисто поворачиваясь.

– А ведь ты замечательно поешь… – искренне сказал Дмит рий.

– Да?

Стелла давно ждала его приговора, и то, что он похвалил ее, было для нее самым дорогим и радостным.

– Только знаешь что: не надо больше ничего грустного… Спой что-нибудь повеселее…

Последние слова Дмитрия кто-то услышал.

– Правильно! Повеселее!

– Стрелка, «Бухарика»! – скомандовал Федька Сычев. – А мы поддержим!

– «Буха-а-арика»!..

Стелла рывком спрыгнула с перил и, размашисто ударяя всеми пальцами правой руки по струнам, заиграла что-то очень бурное и лихое. Грациозно покачивая зеленой юбкой, она обошла вокруг стола, стала на видном месте и, подмигнув всем сразу, запела бравую воровскую песню «Бухарик». Дмитрий вспомнил, что на воровском языке это – пьяница.

чеканила слова и мелодию Стелла.

весело рассказывала Стелла.

И вдруг, без всякого сигнала со стороны запевалы, видимо уже по привычке, жулье ухнуло и хором, с присвистом и прихлопыванием, подхватило задорный припев:

…Я не стану будить его зря.

Ах, люблю я моего Бухаря!

Разошлись поздно. Упившаяся Катерина Сутырина заснула, упав головой на стол. Дмитрий пошел к себе в светелку, быстро разделся и лег, но уснуть не мог. Курил одну папиросу за другой. Перед глазами неотвязно стоял образ Стеллы, и все время один и тот же: она в полуоборот сидит на перилах, свесив ноги в белых носочках и белых тапочках, и грустно улыбается. Кожа на тугих икрах так гладка, что на ней играют золотистые блики от света лампы. «Чёрт… – с досадой думал Дмитрий, отворачиваясь к стене и засовывая руки под прохладную подушку. – Видно, измучился я… Скверно».

Он уснул, но вскоре проснулся оттого, что инстинктивно почувствовал, что в комнате кто-то есть. Рывком перевернулся на спину и увидел в темноте чье-то лицо, низко склоненное над ним. И сразу узнал – Стелла.

– Подвинься-ка… – услышал он сдавленный шепот.

Он покорно подвинулся к стене. Она присела на кровать, быстро склонилась и сжала его щеки горячими ладонями, рассыпав по его лицу и шее мягкие, пахучие волосы. Он потянулся к ней губами, она быстро перехватила их своими губами, но тут же оторвала их и шепнула с досадой и нетерпением:

– Да раскрой же губы-то…

Долго и неотрывно целовала его. Потом вскочила, суетливо отстегнула широкий пояс, сбросила юбку… Дмитрий видел лишь черный силуэт ее на фоне окна. Раздевшись, она ловко, по-кошачьи юркнула под одеяло.

XXII

Прошло полгода с тех пор, как Дмитрий бежал из лагеря, но он все еще плохо представлял, что и как ему надо делать, и бросался от одного к другому. От мысли создать подпольную организацию пора было отказаться – эта затея была явно неосуществима. К индивидуальному террору Дмитрий всегда относился отрицательно, знал, что власти это не ослабляет, но за одного убитого сложат свои головы десятки тысяч невинных людей, как это было после убийства Кирова. И незаметно, мало-помалу, он стал утрачивать не только надежды, но и самое главное – боевой дух.

В Горький он приехал с целью прощупать настроения рабочих. Однако он очень смутно представлял, что это может дать ему практически.

Вскоре его новые документы были сфабрикованы. Федька Сычев, передавая их Дмитрию, весело заметил:

– Не «липа», а конфетки! Сам товарищ Сталин таких документиков не имеет…

Документы, в самом деле, были изготовлены мастерски, и Дмитрий без особых затруднений поступил на судостроительный завод «Красное Сормово» в качестве маляра. Поселился в Кунавине, где снял небольшую комнатушку в семье сапожника Крюкова.

Все, что он видел вокруг, и на заводе, и в Кунавине, – было невыносимо тяжело. Раздражало его, однако, то, с чем уж не раз ему приходилось встречаться и раньше: полуголодные, полураздетые рабочие завода и обитатели непроходимо-грязной улицы в Кунавине, на которой он жил, давно примирились с невзгодами и переносили их покорно, словно иной жизни они себе и не представляли. Всю неделю, не покладая рук, они работали. В субботу вечером многие напивались до бесчувствия, били жен, детей, устраивали кровавые драки на улицах и в пивных. В воскресенье – похмелялись. В понедельник разбитые, больные шли на работу.

По вечерам Дмитрий усиленно читал книги советских писателей – за годы пребывания в концлагере он многое пропустил. Читая же, приходил к выводу, что советская литература стала еще хуже, чем была в начале тридцатых годов. В ней уже ничего не было похожего на подлинную жизнь. Действительность, политая розовым, подслащенным маслицем, выглядела в книгах довольно нарядно. Прочел он и «Матроса Хомякова» Дениса Бушуева.

Несмотря на то, что в поэме было много острых и смелых кусков, и эти куски, взятые отдельно, звучали антисоветски, поэма Дмитрию не понравилась. «Э-эх… – сокрушался Дмитрий, – а и умница же Сталин! Ах, какой умница! Целую армию писателей заставил на себя работать. Понимает, что это – самая сильная из всех армий. Умница!.. Иностранцы никогда до этого не додумаются».