Варфоломеевская ночь - Владимир Москалев

Поднесли, осветили, но, сколько ни вглядывались, так ничего и не увидели.

— На всякий случай надо все же выстрелить туда, — предложил еще один.

— Что ж, стрельни для успокоения совести.

— Не могу, у меня порох высыпется.

— Тогда давай я.

Их старшина вытащил из-за пояса пистолет, направил дуло в глубь колодца и выстрелил. В ответ только эхо гулко раздалось в подземелье и тут же пропало, растворившись в осыпавшихся стенах.

— Только зря пулю загубил, сокрушенно воскликнул стрелок, в сердцах выругался, плюнул в колодец и дал знак уходить. Вся группа вернулась на исходную позицию и стала поджидать остальных.

А там, в глубине, в сыром и холодном колодце, притаились среди бревен — один сидя, другой лежа — два гугенота. Оба были живы, но у одного ныла царапина на плече и болела нога, которую он вывихнул, ударившись о бревно, другой потирал ушибленный бок и тряс кистью левой руки, на которой, надо полагать, сломал пальцы.

— Всему виной твой язык, — пробормотал Матиньон, — не распускал бы его — давно бы уже были на улице Платриер. Вместо этого сидим теперь в вонючей дыре, как Иона во чреве у кита. Теперь не Шомберга, нас самих надо спасать из этого Тартара.

Им повезло еще, что солдаты ушли. Оставь они здесь пикеты, друзьям пришлось бы просидеть в колодце не один час.

Когда кругом стало тихо и улица вновь погрузилась во мрак, они выстроили лестницу из бревен и по ней кое-как выбрались наверх.

Уже светало. Колокол церкви Сен-Жермен, ударив один раз, теперь молчал, словно успокоился на том, что сделал свое дело, а теперь предоставляет действовать другим. И все церкви Парижа, будто стая по примеру вожака, заголосили, затрезвонили на все лады, оглашая ночной город звоном колоколов и приглашая набатными голосами горожан принять участие в массовой резне, в деяниях во славу Бога, в пляске смерти. Шум борьбы, крики преследователей и их жертв, выстрелы и звон оружия раздавались со всех улиц Луврского квартала, ибо здесь жило больше всего гугенотов.

Но в эту ночь досталось не одним протестантам. Пользуясь, случаем остаться безнаказанными, да к тому же еще и нажиться, убив и ограбив соседа или давнего недруга, парижане подчас вламывались в дома таких же католиков, как и они сами, убивали всех подряд, а добро начинали тут же делить и растаскивать по домам. В эту ночь богатые становились бедными, а бедные — богатыми; в эту ночь, все разрешавшую и прощавшую, брат мог убить брата, а солдат — своего командира, который когда-то обидел его; в эту страшную ночь с милостивого позволения короля сжигали дома гугенотов и недругов, насиловали женщин и девушек, невзирая на их вероисповедание, а потом жестоко расправлялись с ними, выкалывая глаза, обрубая уши, отрезая головы и вспарывая животы. На одной из улиц озверелая толпа ворвалась в дом к какой-то герцогине, сочувствующей кальвинистам, перебила слуг, а ее саму выволокла на улицу. Насладившись телом кто, сколько мог, ей вставили между ног лезвие алебарды и распороли живот до самой груди, а когда заглянули вовнутрь, то увидели там крохотное тельце ребенка, который был еще жив. Его проткнули пикой, вытащили из утробы матери и бросили собакам. Ее соседа, который пытался спастись, выбравшись на крышу, подстрелили, и он упал на траву еще живым, поскольку ранен был в ногу. Его раздели, разрезали кожу на полосы, содрали ее лоскутами и густо посыпали солью. Несчастный принялся истошно орать, а его мучители стояли рядом и, наблюдая за агонией жертвы, хохотали во все горло. Потом один из них подошел и, задрав голову бедного гугенота за подбородок, деловито отрезал ее, словно кочан капусты с грядки, а затем насадил на копье и поднял высоко над головой, вызвав у окружающих крики восторга. Что уж говорить о тех несчастных, которых попросту выбрасывали из окон собственных домов, и они попадали либо на пики и алебарды солдат, либо грохались о мостовую, где им тут же разбивали головы тяжелыми дубинками, а потом разрубали тело надвое и отдавали дымящиеся внутренности собакам. А одного мясника с улицы Марше-о-Пуаре видели, когда он выходил на улицу Ферронри с двумя корзинами, в которых лежали грудные младенцы. Отыскав самую большую стаю псов, этот примерный горожанин, имевший жену и двух маленьких детей, вытаскивал младенцев из корзин по одному и отрезал им кому руку, кому ногу, кому кусок мяса со спины или груди. Все это он с улыбкой отдавал собакам, которые, злобно рыча, рвали теплое мягкое мясо на куски. Когда не получалось, он действовал топором. А когда собаки, насытясь, уходили, этот примерный семьянин попросту брал младенцев за ноги и разбивал им головы либо о булыжники, либо об угол близстоящего дома.

Но не было никаких угрызений совести у этих фанатиков, поп зверства разрешались и поощрялись церковью как деяния ми ими Господа и во славу истинной веры, и монахи, бродя по улицам и наблюдая сцены зверств, осеняли убийц крестными знамениями и говорили, что Господь не забудет их усердия и что теперь им прямая дорога в царствие небесное. От этих слов жажда деятельности еще сильнее закипала в крови изуверов, и они с удвоенным рвением вновь принимались за «священное» дело, которое одобрено самим папой, как о том возвещали проповедники на всех улицах и площадях Парижа.

Что касается детей горожан, то, разбуженные доносившимися отовсюду истошными криками и звоном оружия, они просыпались, подходили к окнам или выглядывали из дверей домов и с удивлением, граничащим с ужасом, наблюдали за тем, какую ужасную работу выполняют их отцы, а порою и матери по отношению к другим людям, часто своим соседям. Малыши тряслись в страхе, не понимая, за что убивают тех, с кем они еще вчера играли, и спешили закрыть двери и вновь улечься в постель, заткнув при этом уши, чтобы не слышать того, что творилось на улице. Дети постарше вели себя по-разному. Некоторые, увлеченные фанатичной ночной пляской Безумия и Мракобесия, не понимая причин, выбегали из домов и принимали участие в вакханалии, обшаривая тела убитых и не боясь при этом, что их самих примут за врагов истинной веры. Другие же расширенными от ужаса глазами глядели, что вытворяют их отцы, и со слезами на глазах умоляли прекратить издеваться над другими людьми и убивать их. Но, получив хорошую оплеуху, замолкали и отходили в сторону, в страхе глядя, как взрослые мужчины убивают женщин и детей, как льется ручьями кровь по мостовой, и думая при этом о том, что теперь у кого-то не будет друга детства, потому что его зарезали такие вот, как его отец. Дети никогда не думали, что их родители окажутся такими изуверами, и в этот страшный час они решали для себя, что сами никогда не будут на них похожими.

Таковы были ужасы Варфоломеевской ночи, как о том рассказывают очевидцы тех событий. Но это только небольшая зарисовка, несколько эпизодов массовой истерии. Если же описать подробно все, что происходило в Париже той ночью и в последующие два дня, то понадобится слишком много времени.

Благополучно достигнув улицы Бетизи, они остановились. Вернее, остановился Матиньон и удержал за руку Лесдигьера. Дом адмирала был прямо перед ними, но уже с первого взгляда стало ясно, что они опоздали и злодеяние свершилось; может быть даже, это убийство стало одним из первых.