Кража - Питер Кэри

— Так нечестно, — упрекнула она. — Не тех наказываешь. Оставь такси в покое. Займись мини-фургонами с номерами Нью-Джерси.

К тому времени, как мы вернулись в комнату, я был изрядно пьян, ноги подгибались, и когда снова поднялась какофония гудков, точно перед полуночью, я мог бы сказать, что с меня хватит. Но я как раз стоял перед холодильником — разве трудно мне было прихватить очередное яйцо, выключить свет, распахнуть окно и уметить желтой бомбочкой в подлое ветровое стекло, на этот раз — минифургона с номерами Нью-Джерси, ага.

— Иди в дом. Включи свет.

Перед носом у минифургона, чьи дворники размазывали по стеклу белок и желток, остановилось желтое такси, и две фигуры робко вынырнули из него.

Радуясь, что удалось заткнуть минифургон, я не сразу сообразил, что оба путешественника хорошо мне знакомы.

В прошлом — горестные голоса. В прошлом — запах гари от плиты, лак для пола от «Джонсона», туман нашатырного спирта, окровавленный отцовский фартук плавает в отбеливателе. МЕРТВЫЕ ТЕЛА в янтарных стаканах лагера «Фостерз», горькой «Виктории», «Балларэт Берти», «Каслмейн XXXX». В помойку все это, советуют, и я никогда не прислушивался к голосам. Вот, я сказал. В прошлом осталась главная улица. На ней — лавка мясника. Позади лавки — сарай, заполненный дерезой, на холме — дом священника. Лучше послушаем, как звонят колокола на вечернюю службу. Вот, я сказал. Лучше послушаем кукабару, посмотрим, как они метят свою территорию перед наступлением ночи. Лучше не знать НИ X о кукабарах, избавь, Господи, от клюва нас, собрание червяков и мышей.

Иными словами — НЕ НАДО ССОРИТЬСЯ, ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! Вот почему и сейчас неприятно было слышать, как мой брат разговаривает с Оливье на Мерсер-стрит, Нью-Йорк, адрес написан у меня на запястье. ПОЙМИТЕ МЕНЯ ПРАВИЛЬНО — поначалу я обрадовался, что доехал, но когда Марлена потребовала, чтобы Оливье подписал ПОДЛОЖНЫЙ ДОКУМЕНТ, в пять минут я убрался обратно на улицу. Какой-то тип подошел ко мне. Кто это? Он тащил за собой картонный ящик, шаркал им по чужеземной мостовой. Какие у него намерения? ЧЕРНОКОЖИЙ с седой бородой, уши, как у Микки-Мауса или у другой какой мыши, маленькие уши, розовые, НЕНАТУРАЛЬНЫЕ. Вообще-то он мне понравился.

Он спросил, видал ли я тут Подтяжку.

Я ответил, что сам только что приехал.

— Откуда? — пожелал он узнать.

— Из Австралии.

— «Безумный Макс»[80], — проворчал он и пошел себе дальше по мостовой, смех его грохотал, как вода в сточной канаве. В ЧЕМ ШУТКА, ЗАСРАНЕЦ? — спросил бы его мой брат. Я укрылся в убежище мансарды, но там уже Мясник грозился применить к Оливье силу: я тебе сломаю то, я тебе оторву это. Дом, милый дом, и счастливого рождества. Побагровев от ярости, он сулил наполнить пластмассовые ведра кровью Оливье, а у самого голос дрожал, как оторвавшийся лист цинка на курятнике. Я знал, что он боится.

Оливье сидел очень тихо, согнулся на диване, словно Гамби[81]. Когда я увидел, как он улыбается моему брату, я понял, что дойдет до кровопролития, и вновь удалился по жуткой фабричной лестнице, продираясь через чащу ТОШНОТВОРНЫХ рулонов мокрых, горелых ковров. Из мышц на руках так и били искры, в голове что-то тряслось. Какое счастье оказаться на свежем воздухе, но я сообразил, что оказался в ТРУЩОБАХ НЬЮ-ЙОРКА, Боже спаси. Дверь за мной захлопнулась, и оставалось только ждать и надеяться, что я не паду ЖЕРТВОЙ.

Подтяжка меня пугал, что правда, то правда. Потом я пару разу пользовался его именем. Ты кто? Я — Подтяжка.

Человек проехал мимо на велосипеде, Господи благослови, я и не думал, что тут есть велосипеды. Не беда.

Потом вышел Оливье. Он сказал:

— Я принес твой чемодан, решай сам.

— Насчет чего?

— Я здесь не останусь, старина.

Я спросил его, куда он пойдет.

— В клуб, но тебе лучше остаться с РОДНЫМИ И БЛИЗКИМИ.

— А с тобой можно? — спросил я.

Он оглядел меня с ног до головы. Зачем я ему, ясное дело.

— Пожалуйста, — сказал он наконец. Улыбнулся. Обхватил меня за плечи, но в такси забился в свой угол и дал себе волю: — НЕНАВИЖУ ПРОКЛЯТУЮ ШЛЮХУ!

Господи спаси и благослови. Злосчастные воскресенья.

— НЕНАВИЖУ ЕЕ.

Прячь ножи, запирай дверь.

— ХОТЬ БЫ ОНА УМЕРЛА.

Он расплатился с водителем, и мы вышли перед каким-то особняком.

«Клуб Спорщиков», что бы это ни означало. Он попросил меня подождать у двери, пока он ПЕРЕГОВОРИТ с мистером Хуйвенсом. Со мной одни проблемы, так я и знал.

БОЛЕЕ ЧЕМ ДОСТАТОЧНО ВРЕМЕНИ, чтобы прочесть ДРЕСС-КОД «КЛУБА СПОРЩИКОВ» ДЛЯ НЕ-ЧЛЕНОВ.

НЕДОПУСТИМЫЕ ВИДЫ ОДЕЖДЫ:

ЛЕГГИНСЫ, ОБЛЕГАЮЩИЕ БРЮКИ, БРЮКИ-КАПРИ, ШОРТЫ И ОБРЕЗАННЫЕ БРЮКИ.

ТОЛСТОВКИ, ТРЕНИРОВОЧНЫЕ ШТАНЫ, СПОРТИВНЫЕ КОСТЮМЫ.

САРАФАНЫ ДЖИНСЫ ЛЮБОГО СТИЛЯ И ЦВЕТА

ВКЛЮЧАЯ ДЖИНСОВЫЕ ПЛАТЬЯ, РУБАШКИ, ЮБКИ, КУРТКИ И/ИЛИ СЛАКСЫ СПАНДЕКС ИЛИ ЛАЙКРА ФУТБОЛКИ, ТОПЫ

Уж не брюки ли КАПРИ на мне? Что такое ЛАЙКРА? Вернулся Оливье, с мистером Жуйвенсом, а не Хуйвенсом, странный такой урод, ЗАТЯНУТЫЙ КАК ПИНГВИН, надменный, вроде того СУДЬИ В КАРДЕНЕ, который засадил моего брата. Голова у Жуйвенса лысая, уши огромные, и во время разговора он все задирал брови, словно посылая мне тайный сигнал. Ничего в этом не понимаю.

Жуйвенс выдал мне длинную меховую шубу, но я, как говаривала матушка, РАСКАЛЕННЫЙ МОТОР ДОРОГОЙ НАШ ВОСЬМИЦИЛИНДРОВИК, так она меня называла. Я и сказал, что не замерз.

Придется надеть шкуру, старина, сказал Оливье.

Тут я понял, что грубиян Жуйвенс хочет таким образом прикрыть мои одежки. Верное дело — как только мое тело родом из Блата было скрыто от ЧЛЕНОВ, меня допустили в «Клуб Спорщиков». Вы в жизни такого места не видали. Матушке оно бы показалось чересчур папистским, стеклянные витражи на потолке, резное дерево, словно РАСПЯТЬЕ, и во всех отношениях это место ПРЕВОСХОДИЛО то, где мы покинули беднягу Мясника с Марленой: у них даже вместо стула был ящик вина. Я туго-натуго запахнулся в шубу, потому что вполне усвоил, что одет, должно быть, в ЛАЙКРУ, а когда Жуйвенс сказал:

— Вы, наверное, издалека приехали, сэр, — я тут же ответил:

— Да. — И добавил: — «Безумный Макс».

Он засмеялся. Здорово, мне удалось пошутить.

На пути к чему-то вроде СТАРИННОГО ЛИФТА мы прошли по длинному коридору с витражным потолком, мертвым, как ДОДО, без лучика света, который бы его оживил. На стенах — ЗАУРЯДНОЕ ДЕРЬМО, я порадовался, что Мясника тут нет, он бы РЕХНУЛСЯ ОТ ЗЛОСТИ, схватил бич и изгнал самозванных художников в парк на физический труд. Разумеется, тогда я еще не слыхал про парк Грамерси, тайное отравление деревьев и слесаря на Первой авеню, который делал нелегальные ключи к воротам парка, не знал о проблемах с комитетом, и когда Жуйвенс сообщил, что «Бабочка» Джонсон[82]признал этот особняк одним из самых красивых в Нью-Йорке, это имя значило для меня столько же, сколько Подтяжка.