Только для голоса - Сюзанна Тамаро

Я с опаской посмотрел на нее. По правде говоря, ничего не было заметно. Когда же она вновь заговорила, я ощутил, что нахожусь где-то очень далеко. И не я, а тот другой, деревянный, стоял перед нею и слушал. Ее слова доносились далеким эхом в горной долине: что она устала… у нее много забот… папа тоже устал… гробит себя на работе целыми днями… у нее скоро родится ребенок… для всех будет лучше, если я послушаюсь и вернусь в интернат.

Я ничего не ответил. Подумал, что в общем-то случайно влип в эту дурацкую историю, и опять задрожал, как листок, который вот-вот оторвется от ветки.

Конечно, я и его видел в эти дни, мы дважды сидели вместе за столом. Первый раз он притворился, будто не замечает меня — поворачивался в мою сторону, и взгляд его скользил мимо. Второй раз, как только я сел за стол, у меня началась сильная икота. Хоть я и зажимал рот, все равно было слышно. Спустя какое-то время он повернулся ко мне и прикрикнул: «Может, перестанешь наконец?» Но икота, как назло, усилилась еще больше. В комнате было очень тихо, поэтому, наверно, и казалось, что я икаю особенно громко. Тогда он швырнул прибор в тарелку и направился ко мне. Я весь съежился как только мог и уже подумывал, куда бы спрятаться, но тут поднялась мама. Она тронула его за рукав и попросила: «Пожалуйста, не надо». Он было остановился, потом круто повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Больше я маму не видел. Она не пришла в тот вечер ко мне попрощаться, а утром, когда я вышел из дома, направляясь в интернат, я обернулся и посмотрел на окна, но ее там не было. Поскольку я отправился в дорогу один, я мог и убежать. Честно говоря, я подумал об этом, когда подошел к вагону, но у меня не было в кармане ни одной лиры. А кроме того, что стало бы со мной дальше? Я решил попробовать быть послушным.

Раз они ждали ребенка, значит, любили друг друга, это ясно. Да, я надеялся, что эта любовь расширится, как масляное пятно. Станет большой-большой, такой большой, что в конце концов и мне найдется в ней место.

Короче, чтобы не испортить все, мне следовало подождать.

Как только я вернулся в интернат, меня сразу же наказали. Целых три месяца мне запрещено было выходить из здания. Подошло лето, и в интернате нас осталось всего десять человек. Я, конечно, отстал в учебе, и пришлось много заниматься. Некогда было думать о чем-то другом. Я все время корпел над учебниками, а редкие свободные часы посвящал своим классификациям. И я как раз подумал тогда, что еще не все потеряно и если очень постараюсь, то сумею стать великим ученым.

Падре ректор? Раза два я столкнулся с ним лицом к лицу в коридоре. Я мог бы ударить его, мог прокричать, что знаю, кто он такой на самом деле. Но, когда он ласково потрепал меня за подбородок, я только покраснел и опустил глаза.

Снова наступила осень, и я блистательно сдал экзамены. Но никто и не подумал прислать мне теплую одежду. В наказание входило и такое ограничение: мне запрещалось звонить домой до самого Рождества.

В те месяцы холод проник в меня еще глубже и начал буквально грызть суставы. Когда я передвигался по комнате, мне казалось, я слышу, как бренчат мои кости. Я понимаю, в это трудно поверить, но так оно и было в действительности. Суставы превратились в лед и стучали в моем заледенелом теле. Вы когда-нибудь доставали из морозильника мерзлую рыбу? Если постучать ею о стол, она кажется твердой, как камень. Точно таким был и я тогда. С нетерпением ожидал ночи, надеясь согреться под одеялом. Но все напрасно: в постели я замерзал еще больше. Рядом с моей кроватью была кровать малыша, который постоянно плакал. Чтобы не слышать его плача, я старался думать о чем-нибудь другом. Например, представлял себе мягкое и горячее сердце Земли. Мысленно проникал в ее недра все глубже и глубже, минуя слой за слоем, и добирался до самой сердцевины — до самого адского пекла. А там оказывалась кипящая огненная масса, колыхавшаяся от вращения Земли и выбрасывавшая чудовищные брызги и фонтаны.

Такая же картина иногда преследовала меня и во сне. Только мне снилось, будто эта огненная плазма не просто равномерно колышется в самой толще Земли, подобно косточке внутри плода, но и мечется во все стороны, клокочет, бушует, потом находит какую-нибудь щель, какой-нибудь разрез, и с громким бульканьем устремляется вверх, поднимаясь к морям и озерам и превращая их в гигантские кипящие котлы, а в домах из всех кранов начинает исторгаться раскаленная магма и пепел. И с людьми почему-то происходило то же самое: взрывалось не только сердце Земли, но и их собственные сердца — те, что находятся в туловище, — и кровь потоками хлестала из глаз, изо рта, длинными струями вытекала из-под ногтей.

Тут я всегда просыпался и тотчас же снова ужасно замерзал. А мой маленький сосед уже спал, не слышно было больше его плача, и кругом стояла удивительная тишина.

Незадолго до Рождества я получил телеграмму и вскрыл ее один, в туалете. В ней говорилось: «У тебя появился братик, его зовут Бенвенуто».

На чем же мы остановились? На братике? Так вот, я не испытал при этом известии никаких чувств. Откуда им взяться? Ведь я не видел живота матери, не верил даже, что они любят друг друга. Я подумал только: «Хорошо, если б он больше походил на меня, чем на отца, все-таки у меня достаточно симпатичное лицо».

А во всем остальном жизнь моя протекала довольно спокойно. Даже рассказывать нечего. Первую половину дня я проводил в классе, после обеда занимался самостоятельно. Раз в неделю нас выпускали погулять на лужайку возле здания интерната. Собралась даже футбольная команда, но я отказался играть. Мне не нравилось бегать впустую, я предпочитал сидеть в классе или в библиотеке и заниматься. Я знал, что оставалось еще пять лет до того дня, когда меня признают взрослым[3]. Я больше ни с кем не разговаривал. Отвечал на вопросы только на уроках. Почему? Не знаю. Просто не хотелось ни с кем общаться, не о чем было говорить.

Шли месяцы, и у меня постепенно стало возникать ощущение, будто я теперь не деревянный, а подобен засыхающему плоду. Наверное, оттого, что за окном нашего класса росло дерево хурмы. В яркие, солнечные дни я мог в деталях разглядывать его, а при тумане видны были только плоды. Сначала все было на месте: ствол, ветви, листья и круглые, гладкие, ярко-оранжевые плоды. Потом постепенно облетели листья. Они пожухли и валялись теперь на земле. Остались одни фрукты, цвет которых делался теперь красным.

Каждое утро я смотрел в окно, ожидая, что они тоже окажутся на земле — расплющенные среди увядших листьев. Но всегда обнаруживал плоды на прежнем месте, только они становились все меньше и краснее. Они усыхали, сморщивались точно так же, как съеживался от холода я. Какой-то голос убеждал меня, что мне необходимо двигаться дальше, а какой-то другой уверял, будто совершенно незачем идти вперед.

Время шло, а из дома посылки с зимней одеждой все не было. Ни посылки, ни каких-либо других известий, и я продолжал умирать от холода. И однажды — когда же это было, в феврале? — я набрался смелости и решил позвонить. Да, теперь мне уже разрешалось звонить. Более того, я мог сделать это еще два месяца назад. Почему не звонил? Так просто. Даже в голову не пришло, вот и все. Но в конце концов все-таки отважился, попросил жетон и дождался подходящего времени, когда его не должно быть дома. Я стоял в кабине и, пока в трубке звучал длинный гудок, буквально обливался холодным потом — он так и струился по спине. Я ждал долго и уже хотел повесить трубку, как вдруг мне ответили. Не знаю почему, но он оказался не в больнице, а дома. Короче, у меня едва хватило сил объяснить, кто я такой, назвав свое имя. Непонятно, зачем я это сделал. Наверное, опасался, что он не узнает мой голос. Выслушав меня, он спросил: «Тебе мама нужна?» Я, разумеется, ответил, что да. Некоторое время трубка молчала, а потом снова заговорил он. Он сказал, что мама не может подойти, потому что кормит ребенка, и еще сказал, чтобы я перезвонил, когда смогу. Раздался щелчок — связь прервалась. Какое-то время я так и стоял с трубкой в руке. Я и об этом не подумал — она же кормит братика. Но мысль эта меня не согрела. Наоборот, стало еще холоднее.