Леонардо да Винчи. О науке и искусстве - Габриэль Сеайль

А вот менее невинные шутки: «Исповедуют веру в Сына, а строят храмы только Матери». За Богородицей идут святые. «Те, которые уже умерли тысячу лет тому назад, доставят пропитание множеству живых людей. Люди будут говорить с людьми, которые их не слышат и, имея открытые глаза, не увидят… Они будут просить прощения у того, кто, имея уши, не услышит их; они будут зажигать восковые свечи перед слепыми». Вы скажете, что это только нападки на суеверие невежественных людей, которые думают, что святые заботятся об исполнении их желаний и сопричастны их преступлениям? Что вы думаете о следующей манере говорить об исповеди: «Несчастные женщины по своей собственной охоте начнут обнаруживать перед мужчинами все свои сладострастные желания, все свои сокровеннейшие постыдные поступки (tutti le loro luxuriee ореге vergognose е segretissime)». Нападки на монахов, индульгенции, святых, исповедь – это уже похоже на Лютера. Лютер негодует, Леонардо потешается. О католической религии он говорит только для того, чтобы поднять на смех ее служителей и верующих, извлекает из ее обрядов и догматов комические загадки: «Увидят, как почти все дарохранительницы, в которых пребывает тело Господне, пойдут сами собою по различным путям мира (причастие)». Осмелится ли христианин даже в шутку предсказывать в таких выражениях о праздниках, посвященных памяти страстей Господних: «Во всех европейских странах будут стонать многочисленные народы о смерти одного только человека, умершего на Востоке (Страстная пятница)».

Я нисколько не сомневаюсь, что Леонардо перестал быть христианином. Было бы несколько наивно радоваться этому или сокрушаться об этом. Лучше искать причины этого. Чудо затрудняет ученого. Он видит во вселенной общие законы, а не личный произвол. Но дело не только в этом: человек мало раздумывает о противоречиях, в которых он нуждается для своей моральной жизни. Важнее всего, что христианская психология не соответствовала его духу. У него не было христианского духа. Гармоническое равновесие всех человеческих способностей подчиняет его чувство уму. Он не надеется, чтобы сердце могло заменить скудость ума. Любить Бога, чтобы познать Его, говорит христианин; познавать Бога, чтобы любить Его, говорит Леонардо. «Истинно высокая любовь рождается из истинного познания того, что любишь. Если ты не знаешь Бога, то не можешь любить Его; и если ты Его любишь за добро, которое ты ожидаешь от Него, а не за его высочайшую добродетель, то ты поступаешь, как собака, машущая хвостом и ласково встречающая того, кто может бросить ей кость: если бы она понимала добродетель такого человека, то насколько сильнее она любила бы его». Истинная религия – это изучение и понимание вселенной, в которой обитает дух Божий.

Если Леонардо не христианин, то зато он философ. Он обладал сильным чувством достоверности и ее условий. Он любит истину, проверенную фактами и подтвержденную вычислениями. Но он не хочет задерживать свободный полет ума. Он верит в разум. Он нападает только на высокомерный догматизм, думающий, что он все знает, ничему не научившись. Даже самая низменная истина облагораживает того, кто обладает ею: «Ложь так презренна, что даже когда она восхваляет Бога, то унижает его божественную благодать»[79]. Это потому, что самая низкая истина вечно божественна, а ложь только мертворожденный вымысел человеческого ума. Разум олицетворен в фактах. Природа исходит от разумного, мы должны к нему обращаться; опыт есть путь, ведущий нас к этому. Что казалось противоположным, получает примирение; наука Леонардо не уничтожает дух перед вещами; в самих вещах она ищет и находит дух. Односторонняя философия не соответствовала его живой душе, которая примиряет то, что, по-видимому, исключает друг друга, анализ и синтез, склонность к случайному и чувство необходимости. Художник, живший в ученом, не терял при изучении деталей чувства единства, а в разнообразности последовательных фактов угадывал абстрактную гармонию, которая уже своими законами заставляет предчувствовать живую красоту.

«Одинаковые следствия вытекают из одинаковых причин, а помимо своих причин следствия не могут происходить». Этот закон одновременно и вытекает из опыта и служит его началом. Научный детерминизм не только простой факт: он выражает закон, предшествующий явлениям, которые не производят его и не могут не подчиниться ему. «Необходимость – повелительница и руководительница природы (maestro e tutrice)… Необходимость – корень и творческое начало природы, ее узда и неизменное правило». Мир кажется нам прежде всего механизмом, в котором причины продолжаются своими следствиями. «Движение есть причина всякой жизни». То, что мы называем природою, есть только высшая необходимость, которая нанизывает явление к явлениям и ткет на уток времени мировую ткань. Но необходимость сама по себе есть только высший разум, осуществленный в законах явлений. Даже в математических отношениях движений, которые передаются, слагаются и уравновешиваются по закону соответствия причин и следствий, мы уже предусматриваем первоначальный моральный порядок, видим равенство, представляющее как бы первообраз справедливости. «Как удивительна твоя справедливость (ф mіrabіle giustitia di te), первый двигатель! Ты захотел, чтобы каждой силе был присущ порядок со свойственными ему неизбежными последствиями: потому что, когда какая-нибудь сила должна отодвинуть на 100 сажень движимое ею тело, а оно, подчиняясь ей, встречает препятствие, ты устроил так, чтобы сила удара вызвала новое движение, которое, делая различные скачки, в итоге покрывает весь путь, предстоящий ему совершить»[80]. Везде, скажет Лейбниц, есть геометрия и везде мораль.

Представляет ли мир только цепь явлений, связанных между собою, согласно отношениям чисто математической справедливости? Может ли одно только движение все сделать? Это слишком поверхностное воззрение, которое дает нам только первый и, так сказать, внешний вид вещей. Леонардо был слишком художником, чтобы замкнуться в ничего не говорящих отвлеченностях; его тонкая чувствительность соединяла его с природою посредством симпатии, которая открывала ему ее внутреннюю жизнь. Вид вселенной представлялся ему как человеческий образ. От движения он переходит к силе, служащей его причиною, от тела – к духу, оживляющему его.