Метро 2033. Сестры печали - Андрей Гребенщиков

Безотказный бармен с легкостью решает наши проблемы с влагой. И заодно переключает трек на лиричного Бутусова:

Девятый скотч за одну эту ночь,

Нам уже никто не в силах помочь.

Лед в стаканах стучит все быстрей и быстрей.

Девятый скотч за одну эту ночь,

Пол из-под ног уносится прочь…

Ноги не держат меня, но петь я еще могу! Да и Зулук молчать не будет:

– Девяяяяятый скооооотч! Девяяяяятый скоооотч!

* * *

Все плывет перед глазами, я тупо пялюсь на спину спящего маркиза, но и она плывет… Предатель.

– Вставай, Люк, я твой отец! – мне так нравится эта фраза, вот бы еще вспомнить, откуда она… За беспамятство ответит Зулук – открытой ладонью стучу ему по хребту. – Не спать, сссука!

Сумасшедший Люк смотрит на меня соответствующими глазами. Муть и туман поселились в его зеркале души… Он что-то хрипит, наверняка, обидное – я не слышу, но обязательно должен услышать! Это послание, это весть с темной стороны Люка!

– Что?

– Пррр…

– Громче, друг! Я здесь!

– Порвв… Порвал… Пр…

– Что порвал?

Внезапно бессвязный хрип прорывается на волю и превращается в песню:

– Порвали! Порвали парус!

Каюсь, каюсь, каюсь!

Я хочу спросить, точно ли он поет про парус, но не успеваю. Пол из-под ног уносится прочь…

* * *

Ай-ай-ай-ай-ай, убили негра!

Ай-ай-ай-ай-ай, ни за что!

Ай-ай-ай-ай-ай, убили негра, убили!

Ай-ай-ай-ай-ай, а потом он встал и пошел[11].

Какой же у маркиза противный голос, особенно, когда он причитает…

– Зул, будь другом, заткнись нахрен!

Похмелья нет и в помине, но неизвестно с чего проснувшееся чувство прекрасного мешает мне насладиться дурацкой песней в идиотском исполнении.

– Солдатик, здоровье поправишь?

Открываю глаза, перед моим лицом маячит лоснящийся от удовольствия фейс Зулука. Судя по всему, он уже поправился.

– Я не похмеляюсь. Лучше скажи, долго… долго меня не было?

– Ты забыл, здесь нет времени, – довольный маркиз тычет ногтем в циферблат наручных часов. – Погляди сам.

Я послушно гляжу. Секундная стрелка тяжело взбирается по дуге от «девятки» к «двенадцати». Достигнув апогея, облегченно падает вниз, мимо «тройки», и по инерции пролетает «шестерку». Выдыхается на «десятке» и обессиленно рушится вниз циферблата.

– А где минутная стрелка? И часовая?

– Это риторический вопрос, – Сумасшедший Люк прячет часы под рукавом. – Где-то на стене, когда она еще была, висели электронные «ходики», они дурковали не меньше механических.

Оглядываюсь вокруг, бар изменился до неузнаваемости, кроме барной стойки – той же самой – и бармена Химика – все стало другим. И без того небольшое помещение ощутимо сузилось, потолок опустился метра на полтора, интерьер заметно помрачнел, классика уступила место… Блин, не разбираюсь я в стилях! Все, что знаю: до этого было веселее, а сейчас наступил какой-то подвально-кирпичный беспросвет.

– Мы вчера бухали не здесь, – Капитан Очевидность, живущий во мне, берет слово.

– «Вчера» и «здесь» – субъективные понятия, – бармен с улыбкой протягивает мне чашечку дымящегося чая. С лимоном. И кусочками сахара. За эти сокровища можно купить половину свердловского метрополитена! Вру, конечно, но почему бы не порадовать себя крохотной ложью в месте, целиком состоящим из лжи. – Истинны только «мы» и «бухали».

– «Бухали» – это прошедшее время, которое ты, помнится, отрицаешь!

– Нельзя отрицать того, чего нет, – рядом с чашкой Химик ставит блюдце с чизкейком. Теперь я могу выкупить весь Екатеринбург! Кто-нибудь, засвидетельствуйте сделку… Хотя зачем мне вымирающий город? Отпиваю чай, смачно прихлюпывая, ложкой расковыриваю драгоценный десерт. И наслаждаюсь сделанным выбором: чай настоящий, из несуществующего прошлого (пусть Химик подавится моими каламбурами!), а вкус чизкейка пробуждает невольные ассоциации с прилагательным «райский». Здравствуй, Нирвана, я уже в пути.

– Ну, если тебе так нравится думать, то за бесплатную еду и питье я готов разделить твое безвременное мнение! – да, это малодушно, но за чай и чизкейк, а также алкоголесодержащее прочее, Платон становится дороже любой истины! Да, я не Аристотель и не Коперник, я трусоватый и практичный, любящий попить и поесть Галилео Галилей! Могу бунтовать шепотом в укромном уголке: «А все-таки наш бармен крэйзи!»

– Вчерашняя акция по халявному пойлу еще в силе? – вот он, мой скрытый «галилео-галилеешный» протест с подковыркой.

– Акция не вчерашняя, – бдительный Химик не поддается на провокацию. – Она бессрочная. Всегдашняя.

Ну и ладно, зато слова эти ласкают слух: бесконечное море бухла, у которого нет ни начала, ни конца!

– Друг Зулук, ты готов ко второму раунду?

Маркиз скалит зубы:

– Настоящий мужик между первым и вторым раундом перерывы не делает! – в его приподнятом в мою честь стакане плещется вискарь, резкий, сильных запах которого ударяет по ноздрям и… пьянит.

– Химми, я сейчас захлебнусь слюной, накапай и мне чего-нибудь живительного! – к черту чай, праздник продолжается.

* * *

Сегодня – или в местном летоисчислении «всегда-никогда» – мы пьем виски. Все втроем. Удивительное алкоголическое единодушие!

Нашу синюшнуюидиллию лишь изредка нарушают другие посетители: каждый заказывает то, что хочет, и никто не ведает отказа – бармен для всех находит нужный напиток. Мое внимание привлекает блондинка, цедящая мартини в полном одиночестве, – Химик выдал ей литровую бутылку и ведерко льда, видимо, сразу на весь вечер.

– А как у вас обстоят дела с развратом? – прямолинейный, как извилина в его башке, Зулук опережает дипломатичного меня с давно назревавшим вопросом.

Химик не выказывает совершенно никаких эмоций:

– Без проблем, но эту, – быстрый кивок в сторону блондинки, – не советую. Она бот.

– Кто она? – удивленно переспрашивает маркиз. – Готт?

Зулук старенький, если и не по годам, то по мироощущению точно. Ему простительно не знать компьютерного термина, обозначающего ненастоящего человека.

Оставляю соратника и бармена наедине разбираться в устаревшей лексике. Мне не хочется в очередной раз выслушивать наркотические бредни Химика о природе этого места. Здесь аномалия, битком набитая алкогольными и съестными артефактами ушедшей эпохи, – вот что я понимаю! Все остальное – необязательная блажь сколовшегося или спившегося бармена.